— Медальон Дортлиха был вставлен у него между зубами. Отличная немецкая нержавеющая сталь — ничего с ней не сделалось, не расплавилась и не сгорела. Этот мальчик нашел и твой медальон, и Милко, и Гренца.

— Ты ж еще четыре года назад приказал Дортлиху отыскать их в охотничьем домике! — заметил Милко.

— Он там, видать, просто вилкой поковырялся, ленивый подонок, — сказал Грутас. Он оттолкнул женщину ногой, даже не взглянув на нее, и она поспешно вышла из каюты.

— И где он теперь, этот поганый недоросток, что прикончил Дортлиха? — спросил Милко.

Кольнас пожал плечами:

— Он студент, из Парижа. Не знаю, как он получил визу. Он воспользовался ею, чтобы въехать в страну. О его выезде никакой информации нет. Они не знают, где он.

— Что, если он пойдет в полицию? — спросил Кольнас.

— С чем он туда пойдет? — возразил Грутас. — С детскими воспоминаниями, с детскими ночными кошмарами и со старыми солдатскими медальонами?

— Дортлих мог ему сказать, как связывался со мной по телефону, чтобы держать связь с тобой, — предположил Кольнас.

Грутас пожал плечами:

— Мальчик, видимо, постарается нам навредить.

— Навредить?! — фыркнул Милко. — Надо сказать, он уже вполне достаточно навредил Дортлиху. Убить Дортлиха было, наверное, не слишком легко; видимо, он стрелял ему в спину.

— Иванов из посольства мне кое-чем обязан, — сказал Грутас. — Посольская служба безопасности непременно выследит нашего маленького Ганнибала, а мы уж сделаем все остальное. Так что Кольнасу не о чем волноваться.

Откуда-то из трюма донеслись приглушенные крики и звуки ударов. Мужчины не обратили на это никакого внимания.

— Делами Дортлиха теперь будет заниматься Свенка, — сказал Кольнас, чтобы показать, что он вовсе и не волнуется.

— А он нам нужен? — спросил Милко.

Кольнас пожал плечами:

— Он нам пригодится. Он работал с Дортлихом последние два года. У него все наше добро. Он — единственное звено, связывающее нас с оставленными там картинами. Он отвечает за депортацию и может выявлять подходящих людей из тех, кого отправляют в лагерь для перемещенных лиц в Бремерхафене. А оттуда мы легко можем получить все, что нужно.

Напуганный «Планом Плевена»[63], грозившим новым вооружением Германии, Иосиф Сталин стремительно очищал Восточную Европу, осуществляя массовые депортации населения. Битком набитые поезда еженедельно увозили тысячи людей — на смерть в концлагерях Сибири и на жалкое существование в лагерях беженцев на Западе. Доведенные до отчаяния депортированные служили Грутасу прекрасным источником снабжения женщинами и мальчиками. У него были широкие торговые интересы. Поставляемый им морфий был высшего качества — из немецких медицинских запасов. Он поставлял также электрические трансформаторы для продаваемой на черном рынке бытовой техники. Он все время прикидывал в уме, какой ему нужен человеческий товар, чтобы он удовлетворял меняющийся спрос.

Сейчас Грутас снова прикидывал.

— А этот Свенка был на фронте?

Он, как и все остальные, считал, что любой, не замазанный такими же преступлениями на Восточном фронте, как они сами, для них бесполезен.

Кольнас снова пожал плечами:

— Голос по телефону звучит молодо. Дортлих там все приготовил.

— Надо все вывозить прямо сейчас. Продавать еще рано, но вывезти все равно необходимо. Когда он снова будет звонить?

— В пятницу.

— Скажи ему, чтобы начинал действовать.

— Он и сам захочет оттуда убраться. Ему будут нужны бумаги.

— Мы можем переправить его в Рим. Не думаю, что он нам нужен здесь. Можешь обещать ему что угодно, понятно?

— Все эти произведения искусства объявлены в розыск, — заметил Кольнас.

— Возвращайся в свой ресторан, Кольнас. Продолжай бесплатно подкармливать flics[64], и они в благодарность будут аннулировать твои штрафы за превышение скорости. Когда в следующий раз соберешься сюда, чтобы поплакаться, прихвати с собой пирожных.

— Он справится, — сказал Грутас Милко, когда Кольнас уехал.

— Надеюсь, — ответил Милко. — Мне неохота возиться с его рестораном.

— Дитер! Где этот Дитер? — Грутас грохнул кулаком в дверь каюты на нижней палубе и распахнул ее.

На койках сидели две испуганные молодые женщины, обе прикованные цепью за запястья к трубчатым рамам коек. Дитер, молодой человек лет двадцати пяти, держал одну из них за волосы, зажав их в кулаке.

— Поцарапаешь им морды, разобьешь губы — цена упадет, — заметил Грутас. — А вот эта сейчас будет моя.

Дитер отпустил волосы женщины и стал копаться у себя в набитых разным барахлом карманах в поисках ключа.

— Ева! — позвал он.

В каюту вошла пожилая женщина и встала у двери.

— Вымой вот эту, и пусть Мюллер отведет ее наверх, — сказал он.

Грутас и Милко прошли через склад и вышли к машине. В отдельном отсеке склада, отгороженном веревкой, стояли ящики с маркировкой «Бытовая техника». Грутас углядел среди них английский холодильник.

— Милко, знаешь, почему англичане пьют теплое пиво? Потому что пользуются холодильниками «Люкас». Это не для меня. Я предпочитаю «Келвинейтор», «Фриджидэр», «Магнавокс», «Кертис-Мэтис». Мне нужно все американское. — Грутас поднял крышку рояля и взял несколько нот. — Это только для борделя годится. Мне такое не нужно. Кольнас нашел мне «Бозендорфер». Самый лучший. Забери его из Парижа, Милко… когда покончишь с другим делом.

Прекрасно зная, что он не появится, пока не соскребет с себя всю грязь и не приведет себя в порядок, она ждала в его комнате. Он никогда не приглашал ее сюда, и она не совала сюда нос. Она осмотрела рисунки на стенах, анатомические наброски и зарисовки, что заполняли половину комнаты. Она легла на его кровать в другой половине комнаты, безупречно-японской, прямо под свесом крыши. На маленькой полке лицом к кровати стояла картина в рамке, прикрытая шелковой салфеткой с вышитыми на ней летящими в ночи цаплями. Лежа на боку, леди Мурасаки протянула руку и подняла шелк. Он закрывал великолепный рисунок, изображавший ее самое — обнаженной, в ванне замка, — карандаш и мелок, чуть подкрашенные пастелью. Рисунок был подписан символом «вечность восемью взмахами кисти» и японскими иероглифами «травяного писания», не совсем точно означавшими «цветок на воде».

Она долго смотрела на него, потом прикрыла шелком и закрыла глаза. На память ей пришли строки из поэмы Ёсано Акико[65]: