Меня приятно поразило и то, что по дороге в Лондон люди приветствовали Елизавету тепло, даже восторженно. Ласково приняли ее и при дворе, где она встретилась с братом. (Если мне не изменяет память, Мария, хоть ее тоже приглашали, предпочла в том году не приезжать на Святки: она знала, что брат будет настаивать, чтобы она присутствовала на всех протестантских богослужениях. Меня ее отсутствие огорчило — я ведь надеялась поблагодарить ее высочество за те рекомендации, которые она мне дала. Да, кстати, — Джон Дадли, который теперь стоял за троном короля Эдуарда, великодушно простил Сомерсета и освободил его из тюрьмы, тем самым увеличив свою популярность в народе. Впрочем, Сесил утверждал, что граф лишь подготавливает новое падение соперника. В любом случае, Сомерсетов ко двору не пригласили.)

Но я не могу не вспомнить фразы, которыми обменивались люди и на дорогах, и при дворе, завидев Елизавету, — фразы, вселявшие в меня надежду: «Как! И об этой серенькой мышке говорят, что она такая же распутница, как и ее мамаша?» «Тьфу на сплетни — гляньте только, как скромно она одета!» «Дочка Анны Болейн — истинная англичанка; она взяла все лучшее и из новой веры, и из наследия Тюдоров». «Клянусь, я в жизни не видывал девицы с более невинными глазами! Что там за ерунду болтают про нее и про этого негодяя лорд-адмирала!»

Ах, какая умница моя девочка! Не сомневаюсь, что с этого блестящего хода и началось создание образа чистой и сильной королевы-девственницы. Но сперва ей предстояло еще многое, очень многое вытерпеть.

Мне, как и Елизавете, мужественный темноволосый красавец Джон Дадли, граф Уорик, нравился куда больше, чем холодный и надменный Эдуард Сеймур, герцог Сомерсет. Не стоит заблуждаться: Уорик был ничуть не менее честолюбивым, но почему-то внушал гораздо большую симпатию. У него было пять замечательных сыновей, с которыми он, кажется, отлично ладил. Среди них был и Роберт, школьный товарищ короля и Елизаветы, которой он так нравился в детстве. Она и поныне называла его запросто — Робином. Но сейчас им обоим было уже по семнадцать[67], и Елизавета краснела всякий раз, когда он шутил с ней, называл ее Бесс, даже смотрел в ее сторону. Хотя я с подозрением поглядывала на возможных ухажеров, особенно после истории с Томом Сеймуром, этот юноша, несомненно, был безобиден. Уорик по-отцовски не спускал глаз со всех своих сыновей, и двоим из них, в том числе и Робину, предстояло вскоре жениться.

Но больше всего нас с Елизаветой восхищало то, как Уорик обращается с тринадцатилетним королем. Он давал ему задания, чтобы научить мальчика держаться и вести себя как подобает королю и вместо обычной учебы и подготовки предоставлял ему возможность играть свою роль. Уорик знал, что Эдуард очень любит пышные, торжественные церемонии, а потому время от времени устраивал для него шествие по лондонским улицам, причем мальчик был разодет в дорогие наряды со множеством драгоценностей, которые он обожал. Нет сомнения, что граф уделял Эдуарду куда больше времени, нежели его дяди Сеймуры или даже король Генрих, и в результате юный король расцвел под его опекой, превращаясь постепенно в юношу.

— Только одно тревожит меня в графе, Кэт, — поделилась со мной принцесса, когда я пришла к ней в спальню пожелать спокойной ночи после двенадцатого дня Святок.

— И что же это, моя милая? — спросила я.

Мне не терпелось присоединиться к Джону в нашей комнате, где мы намеревались вдвоем отпраздновать наступление нового года.

— Я вижу, что он изо всех сил старается снова превратить в кошмар жизнь моей сестры, поскольку она ни за что не откажется от католицизма. Я думаю, что есть только один Иисус Христос для всех, а остальное — мелочи. Почему мы не можем просто собраться все вместе на общий христианский праздник и не спорить хотя бы между собой? Всякий человек волен прислушиваться к своей душе и совести, лишь бы он хранил верность королю.

— Неудивительно, что для множества людей вы стали символом протестантизма. Если бы только английские католики знали, что и они могут вам доверять! — сказала я и поцеловала ее в макушку. — Тогда здесь был бы лучший из миров. Возможно, когда-нибудь наступит день, и вы сможете осуществить эту мечту, поддерживая советами своего брата.

Я обняла Елизавету и пожелала ей спокойной ночи, радуясь тому, что после обильных праздничных пиршеств ее формы еще больше округлились. Но у меня был и повод для печали: я ведь знала, сколько людей мерзнет и голодает в городах Англии, к тому же до сих пор горевала о том, с какой жестокостью лорд Рассел, по приказу Сомерсета, подавил восстание в Девоне, вызванное введением Книги общей молитвы. Я молилась о том, чтобы ни отец, ни другие мои родственники не были в этом замешаны и не пострадали. Как странно: чем старше я становилась, чем дольше жила вдали от Девона, тем чаще вспоминала об отце.

Елизавета повалилась на свое ложе, забросила руки за голову и вздохнула:

— Если бы у меня была хоть крупица власти, я бы посоветовала королю и Уорику не женить Робина на этой деревенской девчонке Эми Робсарт. Говорят, она принесет ему в приданое маленькое поместье, а больше ничего.

— А если это брак по любви? — неосторожно вырвалось у меня, поскольку мыслями я снова была вместе с мужем, уже нагревшим для меня постель.

Елизавета тут же вскочила и запустила в меня подушкой.

— А, ладно, — сказала она, поворачиваясь набок и натягивая на себя одеяло. — Все равно я никогда и ни за что не выйду замуж. Серьезно, Кэт.

— Ну, даже если вы в последнее время стали одеваться, как монашка, не обязательно думать так, как положено монашкам.

— В настоящей вере, новой вере, никаких монахов и монахинь нет, — напомнила Елизавета, у которой уже слипались глаза. — Мой отец и твой старый друг Кромвель разогнали их всех, а мои черные одеяния — это всего лишь игра. Робину же я все равно нравлюсь, и больше мне сказать нечего, а вот без тебя я и дня не могу обойтись, — заключила она. — Так-то вот, Кэт.

Более прекрасного рождественского поздравления я еще не слышала. Я задула несколько оставшихся свечей и вышла на цыпочках из спальни, молясь о том, чтобы для Англии и для моей Елизаветы скоро настали более спокойные, добрые времена. Но, как выяснилось вскоре, Господь Бог судил нам всем иное.

— Как сегодня дождливо и ветрено! — зябко передернула плечами Елизавета; мы все собрались в гостиной. — Всюду в доме холодно и сыро, меня пробирает до костей.

Я пощупала ей лоб — не появился ли жар? Да нет, лоб не горячий.

— Когда ветер завывает, прямо как баньши, это может предвещать морозную зиму, но здесь нам будет тепло и спокойно — во всяком случае, я молюсь о том, чтобы все было именно так, — успокоила я принцессу, и мы уселись в тесном кругу, каждый на привычное место.

Всякий день, ближе к вечеру, перед ужином, мы собирались у камина и по очереди читали вслух или обсуждали все на свете: греческие трагедии, историю Англии, недавно вышедшую книгу по вопросам вероучения. Хоть я в том никому, кроме Джона, не признавалась, мне эти вечера в маленьком кругу нравились до самозабвения. Частенько мне казалось, что мы родители принцессы, а сама Елизавета (которой только в прошлом месяце исполнилось восемнадцать) — наша дочь. Том Пэрри подходил на роль дядюшки, а Бланш Пэрри, валлийка, много лет нянчившая принцессу, могла сойти за незамужнюю тетушку (она состояла в очень дальнем родстве с Томом Пэрри). Наставник Роджер Эшем казался всеведущим старшим братом, Сесил же — ныне государственный секретарь, служивший уже не Сомерсету, вновь посаженному в темницу, а непосредственно королю и Уорику, советнику его величества, — мог быть