— Ханс, — сказал я, — принеси моих гусей, — и они были принесены, каждый с аккуратной сквозной раной, и положены рядом с гусями Перейры.

— Теперь, — обратился и я к Ретифу, — проверьте раны у этих птиц, а затем у той, второй птицы, которую убил хеер Перейра, когда подбил двух одновременно. Я полагаю, вы обнаружите, что его пуля была разрывная.

Ретиф пошел и внимательно осмотрел всех птиц. Затем он с проклятием отшвырнул последнюю и воскликнул громовым голосом:

— Минхеер Перейра, почему вы опозорили нас перед этими двумя англичанами? Я утверждаю, что вы пользовались луперами или другими надрезанными пулями… Смотрите, смотрите!.. — и он указал на раны убитых Перейрой птиц.

— А почему же мне было не пользоваться ими? — холодно ответил Перейра. — Соглашение было о том, что мы должны использовать пули, но не предусматривалось, что их нельзя надрезать. Несомненно, хеер Аллан поступил так же.

— Нет, — ответил я, — когда я говорил, что буду стрелять пулей, то имел в виду целую пулю, а не разрезанную в куски и составленную снова вместе таким образом, чтобы после вылета из дула она смогла сама развернуться подобно второму выстрелу. Но я не хочу говорить на эту тему. Все в руках хеера Ретифа, который и даст свое заключение, если ему угодно.

Этот убедительный аргумент подействовал на буров, а Мари зашептала мне:

— О, я довольна, Аллан, ибо какое бы они не вынесли решение, все равно победил ты, а это хорошее предзнаменование.

— Я не улавливаю, каким предзнаменованием могут служить гуси, любимая, — ответил я, — хотя, пожалуй, это тянется со времен древних римлян. Так или иначе, мне кажется, что предсказания плохие, так как собирается какая-то шумиха…

И как раз в этот момент Ретиф поднял руку и провозгласил:

— Тише! Я принял решение. В условиях состязания не было сказано, чтобы пули не нарезались, и поэтому птицы Перейры все должны засчитываться. Однако, эти же условия говорят о том, что любая случайно убитая птица не засчитывается, следовательно, один гусь должен быть вычтен из общего числа гусей Перейры, которое остается равным для обоих стрелков. Так что состязание закончилось… вничью и, поскольку сегодня гуси уже пролетели, оно должно быть проведено в другой день.

— О! Если здесь возникают какие-то проблемы, — сказал Ретифу Перейра, почувствовавший, видимо, что общественное мнение складывается в основном против него, — пусть англичанин берет себе деньги. Я полагаю, что он в них нуждается, поскольку сыновья миссионеров, как правило, не богаты.

— Проблем никаких нет, — возразил я, — бедный или богатый, я даже за тысячу фунтов не стал бы снова состязаться в стрельбе с тем, кто выкидывает такие грязные штучки. Оставьте себе деньги, минхеер Перейра, а я возьму свою кобылу. Рефери сказал, что состязание закончилось вничью, так что на этом все…

— Не совсем, — перебил Ретиф, — ибо я должен сказать еще кое-что. Друг Аллан, ты играл честно и я уверен, что нет никого в Африке, кто смог бы стрелять подобно тебе.

— Это так, — хором сказали стоявшие здесь буры.

— Минхеер Перейра, — продолжал Ретиф, — хотя вы, также, отличный стрелок, что достаточно хорошо известно, но я уверен, что, играй вы честно, вас победили бы, но так, как произошло, вы спасли свои сто фунтов. Минхеер Перейра, — добавил он звучно и громко, — вы мошенник, который навлек позор на нас, буров, а что касается лично меня, то я никогда больше не подам вам руки.

Теперь, когда Ретиф выразил свое негодование, яркое лицо Перейры стало белым, как рубаха.

— Мой бог, минхеер, — сказал он, — я боюсь, что мне придется ответить вам за такие слова, — и его рука потянулась к висящему на поясе ножу.

— Что? — воскликнул Ретиф. — Вы хотите второго состязания в стрельбе? Прекрасно!.. Если так, то я готов: с целыми пулями или с распиленными. Никто не скажет, что Питер Ретиф побоялся любого человека, тем более такого, кто не постеснялся попытаться украсть награду, как гиена крадет кость у льва. Ну же, нападайте, Эрнан Перейра, нападайте!

Я не уверен, что смог бы сказать, чем все это кончится, хоть и убежден, что у Перейры не хватило бы духу пойти на дуэль с доблестным Ретифом, человеком, храбрость которого вошла в поговорку. Во всяком случае, видя, как осложнилась ситуация, Анри Марэ вышел вперед.

— Минхеер Ретиф и племянник Эрнан, оба вы мои гости и я не позволю ссориться из-за этой глупости, в особенности потому, что Эрнан никогда не намеревался мошенничать, а только делал то, что показалось ему дозволенным. Зачем ему делать это, ему, являющемуся одним из лучших стрелков в колонии, хотя, возможно, юный Аллан Квотермейн здесь самый лучший стрелок. Разве и вы не скажете это также, друг Ретиф, особенно сейчас, когда это необходимо, когда все мы должны быть как братья? — добавил Марэ умоляюще.

— Нет, — прогремел Ретиф, — я не солгу, чтобы сделать приятное вам или другим!

Тогда, видя его непреклонность, Марэ подошел к племяннику и что-то горячо зашептал ему на ухо. Что он говорил, не знаю. Результатом этого было то, однако, что одарив и Ретифа и меня мрачным взглядом, Перейра круто повернулся к нам спиной и пошел туда, где стояла его лошадь. Вскочив в седло, он быстро уехал, сопровождаемый двумя готтентотами.

Последний раз за долгое время я видел Перейру и охотно бы не видел его никогда. Но, к сожалению, это было не так…

Буры, прибывшие к ущелью под предлогом увидеть состязание, хотя цель у них была совсем другая, теперь разъезжались. Мне приятно сказать, что перед отъездом многие подходили ко мне и поздравляли как с удачной обороной Марэсфонтейна, так и с меткой стрельбой. Некоторые также выражали недовольство Перейрой, причем весьма откровенными словами.

Существовала договоренность, что мы с отцом переспим эту ночь в имении Марэ, а утром вернемся домой. Однако, отец, который был безмолвным, но внимательным свидетелем происшедшей сцены, пришел к заключению, что после случившегося едва ли мы будем желанными гостями и компании Перейры лучше избегать, в связи с чем подошел к Марэ и попрощался с ним, сказав при этом, что нужно послать кого- нибудь за моей кобылой.

— Нет, нет, — возразил Марэ, — на эту ночь вы мои гости. Можете ничего не опасаться: Эрнана дома не будет. Он уехал по делам.

Поскольку отец колебался, Марэ добавил:

— Друг, я умоляю вас побыть у меня дома, потому что я должен сказать вам кое-что важное, о чем я не могу говорить здесь.

Тогда, к моему удовольствию, а также успокоению, отец согласился: ведь не согласись он, был ли бы еще для меня такой удобный случай переброситься несколькими нежными словами с Мари?.. Итак, собрав гусей и двух соколов, из которых я предложил сделать чучела для Мари, с помощью близких я взобрался в повозку и мы отправились, прибыв в Марэсфонтейн к ночи.

После ужина хеер Марэ пригласил отца и меня побеседовать в гостиной. После некоторого раздумья, или мне это только показалось, он сказал мывшей посуду дочери, с которой мне еще не посчастливилось поговорить, следовать за нами.

Когда все уселись и мы, мужчины, раскурили трубки, хотя сознание того, что последует, отбило у меня вкус к курению, Марэ заговорил по-английски: этот язык он до некоторой степени знал. Он сделал это в угоду моему отцу, который считал делом чести не понимать по-голландски, хотя, бывало, он отвечал Марэ на этом языке, когда тот делал вид, что не понимает по-английски.

Ко мне он обращался по-голландски, а к Мари — по-французски. Это был ужасно курьезный и, так сказать, полиглотский разговор.