Маленький менестрель слишком ясно представлял себе все перспективы, наиболее благой из которых казалось изгнание, нищета и безвестность в какой-нибудь Митрой забытой дыре. Все, что ему останется, это петь там мадригалы свинаркам, да сочинять баллады для козопасов… Он даже застонал вслух, представив себе всю глубину той бездны, куда повергла его собственная глупость и безумие Валерия Шамарского.

Если бы еще так не раскалывалась голова после вчерашнего!.. И Ринальдо застонал еще протяжнее.

Это вернуло его к реальности, и, оглядевшись по сторонам, подслеповато щурясь на солнце, он обнаружил, что ноги вновь принесли его к королевскому замку. Несколько секунд он оценивающе вглядывался в нависшую над ним громаду, затем, сумрачно кивнув сам себе, направился к воротам.

У него екнуло сердце, когда он проходил мимо стражников. Взгляд их показался ему еще более угрюмым, чем обычно, и на миг он испугался, что им отдан приказ схватить и его тоже. Митра пресветлый!.. А ведь принц, то есть, король Нумедидес, также не раз становился жертвой разящих стрел его сатир. Наверняка он не забыл былого унижения – и теперь жаждет отомстить поэту! Как ему объяснишь, что Ринальдо делал это не по собственной воле, но лишь по наущению шамарского принца?!

Ринальдо почувствовал, как у него отнимаются ноги.

И лишь грубоватый толчок в спину вывел его из оцепенения. Он обернулся, дрожа, точно в лихорадке, готовый пасть на колени и молить о пощаде – но бородатый стражник лишь презрительно ухмылялся, оглядывая его с высоты своего гигантского роста.

– Ну, что встал столбом, рифмоплет несчастный? Иди своей дорогой, нечего тут торчать, путь загораживать!

И тупым концом короткой алебарды вновь подтолкнул его, заставляя пройти в узкие ворота, за которыми уже столпилось несколько человек лакеев, нарочито громко досадующих на всяких ослов, что, упившись, даже на ногах не способны держаться, а еще смеют являться во дворец, мозолить глаза порядочным людям.

Весь кипя от негодования, Ринальдо вылетел во внутренний двор замка, уже готовый разразиться в отпор гневной речью и облить обнаглевших челядинцев позором. Но тут же вспомнив собственное незавидное положение, разом сжался и засеменил прочь, унося под мышкой злосчастную свою мандолину. Должно быть, злой рок и впрямь ополчился против него…

…И вот теперь, несколькими поворотами клепсидры позже, ощущая в воздухе – а еще больше, в манящих ароматах кухни – приближение сумерек, а стало быть и вечерней трапезы, несчастный менестрель лишь укрепился в этом мнении.

Он испробовал все, что мог – вновь пытался проникнуть к Валерию, но охранники пригрозили намять ему бока собственной мандолиной, если он еще осмелится им досаждать. Вернулся в покои принца – но там теперь заправляла эта выскочка, дочь Тиберия Амилийского – хотел бы он знать, откуда она там взялась! – и его не пустили даже на порог, а на все просьбы дать ему хоть кусок хлеба эти наглые твари горничные только скалили зубы, пока старшая не вытолкала его взашей. И все потому, что однажды он не слишком лестно отозвался на пиру о ручках этой самой Релаты – кто же виноват, что они у нее и впрямь скорее годятся месить тесто или прясть козью шерсть, чем играть на лютне, – и, как видно, дерзкая юница не забыла насмешки. Другая бы гордилась, что вообще привлекла внимание придворного менестреля…

Э-э, да что тут говорить! Ринальдо только рукой махнул и, понурившись, двинулся прочь.

Больше, как ни пытался, он придумать ничего не мог. В животе урчало от голода, головная боль терзала, не отпуская ни на секунду, так что казалось, истерзанный мозг его вот-вот разобьется вдребезги. Он бродил бесцельно по коридорам замка, где слуги уже вставляли в стенные скобы зажженные факелы, и тщетно пытался придумать, как бы раздобыть поесть.

Построение более сложных планов, он чувствовал, находилось пока за пределами способностей его разума. Но даже это представлялось пока неразрешимой задачей. Ринальдо вспомнился кошель, набитый серебром, что вручил ему Валерий перед отъездом в Амилию – серебром, столь неразумно просаженным в кости и на сомнительных девиц – и это вызвало новый поток стенаний и проклятий. Какой-то мальчишка-паж разразился насмешливым хохотом ему вслед, и маленький менестрель почувствовал, как волны черного отчаяния захлестывают его с головой. Крупные, как горох, слезы покатились из глаз, и, не в силах сделать больше ни шагу, он привалился к стене.

Однако даже эта опора предала его. Стена под плечом неожиданно поддалась, и, потеряв равновесие, Ринальдо кубарем полетел вперед, растянувшись у чьих-то ног.

– Что за странный способ являться в гости? – раздался у него над головой ленивый голос с чуть заметным акцентом. Менестрель поднял было голову, готовый молить о прощении, ибо сообразил уже, что по глупости забрел в одну из башен, где обитали иноземные послы, как вдруг грозное рычание донеслось откуда-то сбоку, и всю жизнь панически боявшийся собак поэт лишился дара речи.

Огромная мохнатая лапа легла ему на плечо, когти царапнули гриф мандолины.

Маленький менестрель не услышал даже грозного окрика «Место, Зверь», которым хозяин отозвал пса.

Он благополучно лишился чувств.

Ведьма бесновалась в амилийском лесу.

Буйство длилось вторые сутки, и крестьяне из окрестных деревень лишь судорожно творили отвращающие демонов знаки да шептали молитвы всякий раз, как взгляд их устремлялся в ту сторону.

Небо над чащобой клокотало и бурлило, словно варево в адском котле, и день сделался темнее самой черной ночи. Сизые молнии вспарывали утробу туч, рождая потоки дождя и града. Гром грохотал не переставая. Багровые тени взмывали во тьме над деревьями и камнем падали вниз, точно ястребы, завидевшие добычу. Лес выл и стонал, дрожа единым телом, как в лихорадке, могучие дубы ломались, точно тростинки, и перепуганное зверье бежало прочь, словно от пожара.

Таков был гнев лесной колдуньи.

Вторые сутки металась она, круша все вокруг в слепой ярости, то создавала безмысленно, одной силой своей ярости, демонов, призванных смести с лица земли все живое на десятки лиг вокруг, то уничтожала их огненной силой; то оборачивалась диким зверем, с воем терзающим собственную плоть, то впадала в бездонное забытье, но и тогда стихии, порождения ее кошмаров, продолжали свой бешеный круговорот.

Казалось, ярость ее неизбывна, точно река страданий, льющаяся из разбитого кувшина, что держит богиня Дерэкто… И все же постепенно источник ее иссяк.

Улеглась буря, бушевавшая над лесом, и клубящиеся тучи, призванные волей Марны с самого Ледяного Океана, рассеялись клочьями черной пены. Впитала воду земля, успокоила вздувшиеся ручьи, и ураган перестал терзать деревья-великаны. И когда колдунья, очнувшись наконец свободной от гибельного безумия, подняла голову в маске, мир вокруг нее был тих и покоен, и лишь слабый ветерок пробежал в ветвях дерев, точно сам лес вздыхал с облегчением, приветствуя ее выздоровление.

Пошатываясь от охватившей ее слабости, ведьма поднялась на ноги и, спустившись к ручью, долго и жадно пила. Вода была холодной, с колючим привкусом – вода с небес.

Дом ее, как ни странно, не пострадал от буйства стихий и, с трудом добравшись туда, колдунья в изнеможении рухнула на подстилку из сухой травы.

Как могла она так просчитаться?!

Так уверена в себе она была! Так надменна, свысока взирая на ничтожных смертных, копошащихся под ногами, каждый из которых был лишь жалкой игрушкой в ее руках. Как она презирала их! Как смеялась над ними!..

Но в космическом поединке, где наградой была власть над миром, у нее нашлись противники куда более сильные – но ими-то она и пренебрегла. В высокомерной слепоте своей забыла, что не только ее руки тянутся править безвольными фигурками смертных; что есть и иные силы, противостоящие ей. Она играла людьми – и забыла про богов!

И вот расплата за самонадеянность, за то, что вознеслась слишком высоко, как сойка, вознамерившаяся парить рядом с орлами, и была низвергнута.

О, гордыня! Куда завела она ее!

Марна завыла вновь, дико, страшно, но не было вокруг никого, кто услышал бы ее вой.

А ведь всего два дня назад она торжествовала победу… В тот самый миг, как из-под рук Ораста