Интересно, однако, что за судьбу уготовил кузену Нумедидес? По здравом размышлении, Амальрик убедился, что правильно разгадал его план.
Разумеется, ничего серьезного Валерию не грозит. Обвинения, выдвинутые против него, абсурдны. Все видели, что в момент убийства он находился не меньше чем в тридцати шагах от короля… Так что едва ли Нумедидес даже решится доводить дело до Суда Герольдов. Никто не поддержит его, и он лишь выставит себя на посмешище.
Но тогда зачем же он затеял весь этот мрачный балаган с арестом? Насколько мог судить барон, причина тому одна: он хочет попытаться держать Валерия на расстоянии, пока будет вербовать сторонников, чтобы обеспечить себе трон. И если замысел удастся, Амальрик не мог отрицать, что стратегия эта вполне удачная.
В таком тонком деле как престолонаследие порой решают все считанные мгновения, – а Нумедидес получил шанс выгадать несколько дней. И кроме того, как ни старайся, но когда Валерий будет освобожден, – если только не случится чуда, – репутация его окажется безнадежно запятнанной. Выдвинутое обвинение, пусть даже ни на чем не основанное, оставит в памяти след. И еще долгое время, даже формально оправданный, в глазах придворных и простого народа принц Шамарский не будет свободен от подозрений. Нет дыма без огня, как говорится…
Немедийский посланник пожал плечами. Валерий был отчасти ему симпатичен, – все же бывалый вояка, слава о ратных подвигах которого докатилась и до Немедии, – однако помочь он ему ничем не мог. Двуликая судьба повернулась к принцу тем своим лицом, что художники изображали обычно в виде скалящегося черепа… ну, значит, так тому и быть. Личные соображения никогда не брали для барона Торского верх над высшими идеалами. Жалость же к тем, кому, как, например, Орасту, самой судьбой предназначено было сыграть роль покорных орудий в его руках, была бессмысленной тратой времени и сил. И Ораст, и Валерий были мертвы для него. Они стали достоянием прошлого.
А его не заботило ничего, кроме будущего.
…Сон был необычайно живым и ярким.
В детстве ей часто снились подобные, но со временем прекратились, сошли постепенно на нет, когда иные, более земные заботы пришли на смену горячечным мечтаниям отрочества, – и она поняла, что с тех пор успела позабыть это ощущение растерянности при пробуждении, когда явь и сновидение переплетены необычайно тесно, и недавние картины заставляют вздыматься грудь от волнения и лоб холодеть от испарины, покуда реальность точно острым ножом не отсечет смятение.
Релата чуть приподнялась на постели, испуганным взглядом окидывая комнату, ставшую ей родной и привычной за эти дни. Нет. Здесь как будто ничего не изменилось. И не было ничего, что могло бы служить объяснением преследовавших ее во сне кошмаров. На мгновение она прикрыла глаза, но тут же вновь распахнула веки – с такой силой нахлынули на нее вновь пугающие видения.
Сейчас, окончательно пробудившись, она, пожалуй, уже не могла сказать точно, что именно снилось ей, однако детали оставались в памяти, и проходящие секунды отнюдь не стирали их четкости, а лишь делали более выпуклыми, ясными и оттого все более тревожными.
Кровь. Потоки крови, повсюду, – это она помнила отчетливо. Против воли девушка содрогнулась, натягивая на себя меховую накидку, однако озноб, вызванный отнюдь не холодом, не оставил ее. Кровь… И руки в крови. Сильные, несомненно мужские руки. Они были запятнаны кровью, свежей, еще дымящейся… Особенно четко помнились ей грязно-багровые ободки под ногтями… с нелепой сосредоточенностью на деталях ей подумалось еще, как тяжело будет вычистить ее, запекшуюся, оттуда. И эти руки тянулись к ней. Тянулись настойчиво, угрожающе, и она бежала прочь… Однако же чьи руки то были? Релата не могла вспомнить.
Лица также были в ее видении. Многие лица, мешанина, бессмысленный калейдоскоп. Лицо Валерия, полное растерянности и угрюмой неприязни, – сердце ее заныло, когда она увидела его таким, и тревога за возлюбленного лишь усилилась при пробуждении.
Лицо Нумедидеса – довольное, торжествующее, с безумным блеском в глазах. Кажется, во сне он что-то кричал Валерию… Или кому-то рядом… Она не помнила слов, но голос принца, пронзительный, злобный, до сих пор отдавался у нее в ушах.
Вспоминались и другие лица. Того молодого жреца, что скрывался в доме отца ее, – бледное, с горящими глазами. Может, это его руки были залиты кровью? Как ни билась, она не могла вспомнить. Лица придворных, большинство из которых она знала лишь по именам, а иных не знала и вовсе… Казалось, весь двор Тарантии был в ее сне. И лишь сам король Вилер не явился ей. Возможно, это было дурным знаком…
С усталым вздохом Релата повернулась набок, подтягивая колени к подбородку, в надежде заснуть вновь, пусть хоть ненадолго. Эти проклятые кошмары отнимали у нее душевный покой и все силы, и у нее было такое чувство, словно она провела не одну бессонную ночь, настолько велика была усталость во всем теле. Возможно, подумала она сонно, когда она проснется вновь, Валерий уже вернется.
При мысли о возлюбленном, как обычно, тоска и жажда ее сделались невыносимы. Она отдала бы все что угодно, лишь бы он очутился сейчас рядом с ней. Пусть даже хмурится, пусть отстраняется от нее, не отвечает на вопросы, как в последние дни. Пусть говорит слова, что так больно ранят сердце. Пусть. Только бы был рядом! Релата стиснула зубы, пытаясь сдержать рвущийся с губ стон. Тело ее переполняла горячая тяжесть, лоно точно горело огнем…
Где он был эту ночь? Почему не вернулся к ней? Оторванная от всего мира, Релата ничего не знала о последних событиях во дворце. Ей лишь показалось, что ближе к вечеру Лурд охватила какая-то нездоровая лихорадочная суета, но ей не хотелось посылать никого из слуг узнавать, в чем дело. Она легла спать с уверенностью, что, когда проснется, Валерий будет рядом, и все наваждения и страхи рассеются, как дым. А вместо того…
Поняв наконец, что заснуть больше не удастся, Релата со вздохом села на постели, натянув накидку на плечи. В комнате было не холодно, однако озноб по-прежнему пробирал ее, и на миг она испугалась, что заболела. Подумалось, что неплохо бы позвонить служанке, что нанял специально для нее Валерий, потребовать горячего травяного отвара от простуды, но самая мысль о том, чтобы протянуть руку к звонку над кроватью, вызывала почему-то отвращение.
Возможно, все дело в этой девице.
Вся какая-то неопрятная… Крупная, пышущая здоровьем крестьянка. Одно ее присутствие лишало Релату последней энергии, словно та выпивала из нее все силы. И как она косилась на Валерия, когда была уверена, что госпожа ничего не видит… Однако та даже спиной ощущала жадные взгляды наглой девки. Она даже попыталась однажды заговорить с Валерием о том, чтобы выгнать ее прочь и нанять другую горничную, – но он лишь бросил на нее один из своих сумрачных взглядов, от которых душа уходит в пятки, и отвернулся, не соизволив ответить. Почему-то в следующий раз Релате показалось, будто в глазах служанки мелькнул торжествующий огонек… но то, наверняка, лишь почудилось ей. Последние дни она в любом человеке готова была усмотреть врага. В каждом случайном движении – угрозу.
Не удивительно, должно быть, что Валерий стал так холоден с ней. Кутаясь в одеяло, Релата стиснула руки так, что хрустнули пальцы, и прикусила губу, точно надеясь, что боль физическая поможет заглушить телесную. Впрочем, тщетно. Гнусные, отвратительные страхи, явившись однажды, не желали отступать, и лишь росли и множились в трепещущей душе ее, заволакивая липкою мглою.
Все так и есть, прошептала она обреченно. Он сторонится меня. Чурается меня. И винить в том некого, кроме себя самой.
Да, она узрела – или думала, что узрела, – в глазах мужчины отголосок собственных страданий и преисполнилась любви и сострадания. Возжелала помочь, укрепить… Но кто, во имя светлого Митры, сказал, что она окажется способна на это?! Что ей под силу окажется растопить лед, наросший на сердце за долгие годы. Что сумеет она осветить чужую душу, до самых сумеречных уголков ее, выгнать все тени и оставить лишь покой и радость. Как глупа она была, когда думала, что сумеет сотворить чудо силою любви своей!
Любовь оказалась бессильна. Она принесла свое сердце, протянула его на ладонях, но не ярким факелом оказалось оно, а лишь тлеющей лучиной, и было отвергнуто с насмешкой и презрением.
Напрасно! Все напрасно! Ее жертвы, мучения… Релата всхлипнула, с трудом втянув воздух. Грудь свело так, что она дышала лишь с огромным трудом. Все напрасно! Дар ее любви оказался тщетным. Она ничем не
