Нирва попался навстречу и спросил, что в мешке, а бутылку рома Линтунен еще помнил, то сержант- снабженец ответил:

— Вот тебе сапоги. Хорошие сапоги, офицерские!

— Да это старые опорки! — возразил Нирва, когда сапоги были извлечены из мешка. — Нет ли у тебя яловых?

— Нет. Да и на что тебе яловые? Офицерские сапоги, заметь, лучше любых новых! Нашему брату без хорошей подмазки таких не найти!

Так сержант Нирва, ведавший тягловой частью батальона, крестьянин, имеющий свое хозяйство, честный северянин, как он сам любил называть себя, обзавелся сапогами.

В начале войны Нирва, тогда еще младший сержант, был твердо уверен в быстрой победе немцев. Немецкие танки шли вперед. Немцы наступают, вместе с ними наступают финны, и они вернут свое и возьмут, что захотят.

Так с боями они углубились в бездорожную тайгу. Сам господин капитан держал речь перед форсированием одной речушки и сказал, что здесь русские еще окажут небольшое сопротивление. Здесь их полевые оборонительные сооружения и, кажется, даже аэродром. Но дальше начнутся дороги, и тогда не надо будет ничего делать, знай посиживай себе в машинах, которые отстали из-за бездорожья и пока что догоняют наступающих.

Речку они форсировали, и далее действительно начались дороги, но и война началась настоящая, и Нирва стал понемногу догадываться, что об увеселительной автомобильной прогулке, видимо, говорили просто в шутку.

Тогда он впервые увидел немцев, впервые увидел немецкий обоз и, как он сам утверждает, заплакал.

На четырехколесной телеге, крытой диковинной кибитке, запряженной шестью лошадьми, везли две кипы соломы. Черт возьми, с какими бахвалами мы связались! Значит, речи о молниеносной войне были тоже шуткой… Союзничек ни бельмеса не понимает в телегах! На таких колесах по этим дорогам далеко не уедешь.

И уши мулов в глазах Нирвы начали казаться все длиннее и длиннее — в два аршина. Они как бы насмехались над всем, превратили в шутку всю великую войну…

Тойво Нирва был возчик. Автомашины и тягачи вязли в болоте и были беспомощны, как младенцы без матери. А лошадь шла. Шла, если вожжи держал настоящий мужчина. Снабжение держалось на лошади, а от снабжения зависел весь военный успех.

В этом все убедились, когда чуть не попали в окружение и обоз, которым командовал человек, не разбиравшийся в лошадях, вернулся ни с чем, поскольку, мол, помешали болото и противник. Тогда наступил черед младшего сержанта Нирвы. Он провел обоз и даже привел обратно. Дорога была в порядке, а врага не было и в помине. Нужно было только рискнуть, только попытаться. А это нелегко — в кромешной тьме лошади проваливались в болото по самый хребет, и там, где вчера шел бой, ноги ступали по тропам. Пробираться надо было тихо, русские могли оказаться рядом; нужно было спешить, на русских здесь можно нарваться еще в сумерках, не говоря уже о светлом дне. Тому, кто не испытал этого маленького пути на Голгофу, поклажи на волокушах показались бы до смехотворного маленькими. Зато залегший в болоте солдат смог теперь как-то подзаправиться, перезарядить ружье и продолжать воевать.

На обратном пути они тащили раненых.

Обоз сделал много таких рейсов. Нирва не смыкал глаз по ночам. За это ему присвоили звание сержанта.

После этого война для него стала тихой и бесславной. Он трудился на конюшнях, заботился о лошадях, о сене и овсе, о конских подковах и о чистке лошадей. За тяглом, черт возьми, нужен уход, хоть человек и ведет воину! Но у него было время и посачковать, и даже заглянуть на огонек. Он знал толк в кулинарии, в кофе и даже в эрзац-кофе. Он умел испечь превосходные лепешки и вмиг изготовить жаркое. Он дулся в карты, философствовал о демобилизации и возрастных группах. Война, по его мнению, уже пройденный этап. Скоро можно будет держать под ружьем только младшее поколение. Они останутся охранять эти выгодные в военном отношении рубежи. Старшим скажут: «А ну, ребята, марш по домам!» Этот любитель попариться и выпить был и на четвертом десятке по-юношески жизнерадостен. Он то и дело появлялся на «берлинском базаре», где показывал себя ловким мастером языка жестов и мимики и удачливым торговцем.

Но зима проходила своим чередом, старшие возрастные группы начали уходить в отпуска, а очередь сержанта Нирвы не наступала. Он стал нетерпеливым и начал проявлять недовольство медлительностью командования. Еще осенью немцы писали в газетах, что русские уже не способны сопротивляться, так зачем же здесь понапрасну задерживают людей? Родные просторы все чаще стали являться его воображению, все чаще вспоминались дом, жена и дети. Дома хлопочут Хейкки, Калле и Лиза. В конюшне три лошади, а в коровнике двадцать дойных коров. Хотя нет, одна лошадь теперь на войне, и трех коров пришлось сдать на общественное потребление. Война притесняла крестьянина, забирала лошадей и коров, опустошала закрома, повышала налоговое бремя, оторвала от полей самого хозяина и швырнула его в эту лесную глушь скучать по знакомому ландшафту, веками обжитому, обработанному и ставшему милым глазу и сердцу крестьянина… Многие из его знакомых уже вернулись в родные края. Одних, правда, привезли смирными парнями, пополнившими ряды геройски павших [2]. Другие же возвратились, чтобы продолжить свое земное существование. А Тойво Нирве все еще приходится торчать здесь, будто два десятка дойных коров и сорок гектаров пашни могут быть брошены на произвол судьбы.

Он стал все чаще появляться на «берлинском базаре», выпивал и становился более разговорчивым. Но о конюшнях и лошадях он заботился с прежним усердием.

Этот человек натягивал теперь на ноги сапоги лейтенанта, последнюю лыжню которого сразу же занесло снегом. Ноги Тойво Нирвы прошагали немало верст по бесконечной борозде за плугом с парой гнедых, они были огромные, костлявые, с уродливыми пальцами. Эти сапоги были ему малы. Но сержант напряг мускулы рук, поднатужился — и сапоги влезли. И хотя сапогам пришлось туго и ногам тоже было несладко, Нирва был доволен. В его ногах и во всем теле как бы пробудились приятные воспоминания о том, как в дни молодости он собирался в тесных хромовых сапогах на гулянку. Это представилось ему так живо, что сержант словно помолодел и сделал несколько танцевальных шагов по шатким половицам.

— Так-то вот, ребята! Наденешь подходящие сапоги — и будто заново родился и готов пуститься в пляс…

— Подходящие? — усомнился кто-то. — Больно уж впритирку…

— Ничего, растянутся. Что молодо, то гибко, — ответил сержант Нирва.

Приближалась весна, снег таял, и мать-земля обнажала свою вечно молодую грудь. Нет, весна не утратила своей прелести. В лесной глуши весело, как и прежде, заливался дрозд.

Даже грязный, гонимый ветром клочок газеты, казалось, содержал многообещающие вести. В нем говорилось о большом весеннем наступлении как о неудержимой лавине вешних вод, которая раз и навсегда покончит с властью зимы. Человек охотно верил в подобного рода чудеса. Весеннее наступление! Конец этой спячке, жизнь станет прекрасной и радостной…

Но на душе было неспокойно: слишком живо вставали перед его мысленным взором картины родных полей. С черной пахоты поднимался пар и манил к себе… Кто теперь будет боронить поля? Нирве казалось, что его поля останутся незасеянными. Он был хлеборобом до мозга костей, и весна без пахоты, без сыпавшихся в землю семян казалась ему немыслимой, неестественной, как страшный сон… Здесь ему совсем нечего делать.

— Кончай, друзья, ночевать! — гремел он по утрам в землянке.

Весна вступала в свои права. А возрастную группу, к которой принадлежал сержант Нирва, не демобилизовали, даже не давали отпуска. Ему все мерещились родные поля и посевные работы. Он беспокойно расхаживал в своих тесных сапогах. Иногда его ноги начинало так ломить, что ему приходилось сбрасывать сапоги и надевать просторные ботинки, которые назывались десантными бахилами.

Весна вступала в свои права. Только что проложенная фронтовая дорога была похожа на сплошной поток грязи. Она была пустынна и мертва. Даже почта не приходила вот уже несколько недель. Слово