- Я вас не понимаю, - искренне сказал Шубников. - Вы получили то, о чем не смели и мечтать. И к чему шли всю жизнь.

- Вышел обман, - сказал дядя Валя. - Я ли в себе обманулся, меня ли ввели в соблазн - не важно.

- Вы ведь, Валентин Федорович, этак можете и обидеть.

- Чем это я могу теперь обидеть? За все спасибо. Премного благодарен. Не извольте беспокоиться. Пребываю преданным вам рабом. С нижайшим поклоном... - И дядя Валя раскланялся перед Шубниковым.

- Валентин Федорович, - хмуро сказал Шубников, - вы сейчас дурачитесь. Это нехорошо.

- А вот я возьму и удалюсь от вас, - сказал дядя Валя.

- Никуда вы не удалитесь! - выговорил, свирепея, Шубников. - Вы вот здесь у нас! А если в Останкине узнают о вашей тайной страсти, ныне утоленной, о вашем бункере, вам тяжко будет!

- Если ты что-нибудь еще вымолвишь про бункер, - зло сказал дядя Валя, - я тебя изувечу!

- Вы забываетесь! - вскипел Шубников. - Мы вас вышвырнем!

- Я и сам удалюсь, - печально сказал дядя Валя и коридором поплелся к выходу из служебных помещений.

'Каковы! Каковы! Неблагодарные! Блуждающие в потемках!' - говорил себе Шубников в метаниях по кабинету. Михаил Никифорович, Бурлакин, директор Голушкин, писака со 2-й Новоостанкинской (я). И теперь Валентин Федорович Зотов. Да, возле него Шубников остановился в надежде, что после сегодняшних слов непонимания, сомнений, дерзости он услышит или почувствует нечто, что его поощрит и подвигнет к делам дальнейшим. Но и дядя Валя оказался недоволен, недальновиден. Мразь! Чернь! Никчемные люди! Рожденные ползать! 'Куртизаны! Исчадье порока!.. Вы в разврате погрязли глубоко!' - вспомнились сейчас же Шубникову обличения несчастного шута мантуанского двора.

То в негодовании пребывал Шубников, то в отчаянии и обиде. Но какой буревой силы и ниагарьей мощи были эти негодования, отчаяние, обида! Если бы судьба человеческая распорядилась сейчас выпустить Шубникова на сцену, не каждая сцена оказалась бы достойной его, пришлось бы ему отдавать площадку театра Стратфорда-он-Эйвона или сцену в Афинах, чьи камни исходили герои отцов трагедии. Да, трагиком жизни ощущал себя теперь Шубников. То он был намерен пересилить заблуждения и ложные заботы сытой самоуспокоенной толпы и повести ее к высям. То готов был утихнуть, замереть, уйти в горы или в неизвестные никому пещеры, покинуть ограниченных, жалких людей и хотя бы уходом своим расшевелить, устыдить неблагодарных никчемностей. И в том и в другом виделась сладость. И жертвенный порыв и гордые слезы одиночества в пустыне мироздания могли принести усладу. Однако произнести: 'Ах так, ну и живите как хотите, но без меня!' - никогда не поздно. Шубников убеждал себя в том, что уйти от бурь было бы теперь стыдно, это про таких, как он, сказано поэтом: 'Горит наша алая кровь...' - и далее по тексту, а инерцию сытости и спокойствия, недальновидности в людях следует устранять с терпением и состраданием.

Попросил выслушать его директор Голушкин.

- С управленческим модулем решено, - сообщил он с экрана. - Покончим с коридорной теснотой.

- Хорошо, - сказал Шубников. - Только не надо называть модуль управленческим. Слово канцелярское. Мы же люди творческие, свободного поиска.

- Может быть, и слово 'директор' несовместимо с поиском? - чуть ли не обиженно спросил Голушкин.

- Совместимо, - успокоил его Шубников. - И сочетание 'директор Палаты услуг' совместимо пока с фамилией Голушкин.

- Корпус модуля и оболочка из сплавов, что идут в небеса. Выбили с трудом.

- Труд будет оценен, - сказал Шубников.

- Модуль поставим между складом и ломбардом.

- Завтра и ставьте.

- Завтра? - озадачился Голушкин. - Но его еще нет...

- Завтра и ставьте, - повторил Шубников и погасил экран.

'Ну вот, - подумал он растроганно, - порычал, посупротивился, а делает, понял...' Досада на Голушкина стала теперь казаться напрасной. Да и нужны ли ему, Шубникову, механические исполнители? Пусть рычат и ворчат, пусть спорят, пусть злятся, а потом-то поймут и сделают как свое. И Бурлакин поймет и успокоится, он - при всех своих сомнениях - верный спутник в странствиях души. И Михаил Никифорович не столь недальновиден и безнадежен, как кажется, и дядя Валя, достойный, кстати, и сочувствия, и Мардарий, и прочие останкинские и сретенские жители.

Шубников тут же предложил Бурлакину насытить Палату услуг и завтрашний модуль техникой.

- Хорошо, - сказал Бурлакин. - А бумаг здесь более не будет. И тем более урн для бумаг.

- Но... - неуверенно начал Шубников, а вспомнив о своей 'Записке' и предполагаемой поучительной для людей книге, сказал категорично: - Бумаги здесь будут. Не канцелярские, а документы духа и истории. Новые цивилизации, возможно, обойдутся без бумаги. Культура же всегда пребудет с бумагой.

В воодушевлении находился теперь Шубников. Ему были нужны зрители и слушатели. Люди для него новые. Хотя бы из посетителей Палаты услуг. 'Женщину тебе надо завести! - прозвучало в Шубникове. - Женщину! И скорее!..' Голос взывал к нему чужой. Не его, Шубникова, и не Бурлакина. Незнакомый был голос. И не внутренний. 'Это от бессонниц', - успокоил себя Шубников.

Он пригласил на экран директора Голушкина.

- Ольгерд Денисович, - спросил Шубников, - нет ли клиентов или заказчиков, у каких была бы нужда в разговоре со мной?

- Есть пара, - сказал Голушкин. - Рвутся. Супруги Лошаки.

- Кто такие? - спросил Шубников.

- Пожилые. Бывалые. Заслуженные, - объяснил Голушкин. - На вид воспитанные. Но с запросами.

- Приглашайте ко мне Лошаков, - сказал Шубников. - Или нет. Я сам выйду к ним. Но пусть нам никто не мешает.

Вряд ли вы помните Лошаков. А супруги Лошаки появлялись в аптеке Михаила Никифоровича, иногда и досаждали ему. Жили они вовсе не в Останкине, но молва о здешней Палате услуг, как известно, взбудоражила Москву. Они вели себя смирно, льстили Голушкину, и тот посчитал, что именно Лошаки доставят художественному руководителю удовольствие. Шубников прошел в зимний сад и уселся на скамью из черного туфа возле бассейна с ленивыми китайскими золотыми рыбами, а Лошакам предложил расположиться на туфовой же скамье напротив. Лошаки сразу же забыли о стеснительности, они уселись бы и без приглашений.

- Вот, уважаемый Виктор Александрович, не обслуживают. Наведите порядок, - сказал Лошак-муж и протянул Шубникову бумагу. Это был рецепт.

- Сандратол югославского производства по швейцарской лицензии, объяснила Лошак-жена.

Шубников был важен, ему бы послать этих Лошаков по известным адресам, а он в великодушных раздумьях просвещенного вельможи держал рецепт перед глазами.

- У нас порядок есть, он наведен, - улыбнулся Шубников. - Но сандратола нет.

- Тогда вот эти, по списку, - заспешил Лошак и вынудил Шубникова взять новую бумажку.

На ней выстроились под номерами наглые, беспокойные медицинские слова.

- У нас и этого нет, - опять улыбнулся Шубников. - И не должно быть.

- Почему? - удивился Лошак, но так удивился, будто протестовал и гневался.

- У нас не аптека, - стал успокаивать его Шубников. - Вы зайдите в аптеки.

- Мы были во всех аптеках! - возмущенно заявила Лошак-жена. - Нам говорят: нет. Или говорят: есть аналог, но харьковского производства.

- И что же, - поинтересовался Шубников, - без сандратола по этой швейцарской лицензии вам или вашим близким грозит гибель?

- Нет! - сказали Лошаки. - Но надо иметь совесть!

Далее было сообщено, что все же есть аптеки, в которых может объявиться все, что перечислялось в списке.

- Вот вы туда и сходите, - посоветовал Шубников.

- Ха! - Лошаки смотрели на него как на идиота и бесстыжего издевателя. - В те аптеки надо быть