Тут Шубников чуть ли не рассмеялся иронически. Это Михаил-то Никифорович - фаворит! Хороши, стало быть, нынче в Останкине фавориты! Если такие, как Михаил Никифорович, попали 'в случай', то почему бы не стать фаворитом ему, Шубникову? Теперь он более других в Останкине был достоин этого.

На стене, на экране, возникла физиономия Ольгерда Денисовича Голушкина. Шубников включил звук.

- Явилась старуха, - сказал Голушкин, - с ковровой дорожкой и двумя безрукавками козлиного меха. Потребовала принять на сохранение. Ей объяснили: здесь не ломбард. Она скандалит.

- Скандалит... - на секунду озаботился Шубников, но сразу же опять и воодушевился: - Старуха - молодец! Почему и не ломбард? Примите ковер, безрукавки и выплатите! Заведем и ломбард! Сдавать станут не одни лишь ковры и козьи меха, натуры закладывать будут! А мы их улучшим!

- Я вас понял, - сказал Голушкин. - Я и сам так рассудил. Получены сведения о женщине, заказавшей уроки Высшего Света с погружением. Тамара Семеновна Каретникова, учительница географии, муж ее - районный архитектор, когда-то проживала в Останкине, прежний муж и теперь прописан здесь, кстати, он перед нами провинился, разрезав узел упаковки, и еще не компенсировал порчу, это некий Михаил Никифорович Стрельцов...

- Спасибо, - сухо сказал Шубников.

- Сама же Тамара Семеновна Каретникова...

- Спасибо. Я оценил ваши старания, - сказал Шубников и погасил экран.

Исчезнувший со стены Голушкин, надо полагать, обиделся, но пусть и соображает, капризно подумал Шубников, что расторопность расторопностью, а и следует догадываться о том, какие сведения могут оказаться для него, Шубникова, неприятными. Но почему неприятными? Что скверного в том, что какая-то Тамара Семеновна Каретникова была когда-то супругой какого-то Михаила Никифоровича Стрельцова? Отчего было расстраиваться? От знака, объяснил себе Шубников. От совпадения, в котором явно был знак.

Никаких женщин, сейчас же вышло постановление. Никаких Астазий! А коли востребует организм, утоление ему дадут Юноны Кирпичеевы и Анечки Бороздины. Но сейчас, в разгаре дел, организм должен был оказаться выше и не востребовать низменного. Любовь Николаевна и впредь обязана была оставаться для него лишь подсобным средством, но не женщиной.

Ломбард! Да, ломбард! Шубников встал из-за стола, направился к складу, надутому ребристому дирижаблю, усаженному возле ветеринарной лечебницы. И лечебницу следовало присоединить к Центру проката. А за ней, на спуске к Звездному бульвару, можно было уместить и ломбард. Начать его с палатки для старухиных мехов и ковровой дорожки, а потом произвести в палату. 'Стоп! сказал себе Шубников. - Палата? Чертог? Нет, чертог - не для нас. Палата. Почему бы и не Палата? Палата услуг...' Слово 'ищущая' Шубников был намерен оставить. Для бумаг и объяснений. Но в слове этом ощущались претензия и просительность. А останкинская Палата услуг ни о чем не должна была просить. Шубников вернулся в кабинет и пригласил директора Голушкина. Он извинился перед Голушкиным, объяснив, что разговор с ним прервал из-за того, что его посетила мысль.

- Думаю, что директор Палаты, - сказал Шубников, - получать станет не менее трехсот пятидесяти...

- Зачем Палата? - засомневался Голушкин. - Надо сразу Комбинат. Или Трест.

- Когда вы научитесь мыслить образами? - рассердился Шубников. - Или вы не для нас? Можете идти!

- Я здесь директор! А вы неизвестно кто. Я вас уволю! - вскричал Голушкин.

- Суд рассмеется, - устало и брезгливо махнул рукой Шубников. - Я же сказал: можете идти!

Доверяешь любому идиоту, думал Шубников, надеешься, что он расцветет, из вытертого сальными головами полотна обоев превратится в пикардийский гобелен, но возможно ли такое превращение? Раздраженный Шубников вышел из кабинета. Тогда он и столкнулся со мной. Я глазел на табло с текстами Каштанова.

- Автор у вас не совсем грамотный, - сказал я, - следовало бы его и править...

- У нас никто никого, - гордо заявил Шубников, - не должен править. - И спросил: - Чем могу быть полезен?

- Миллионами услуг, - сказал я. - Тут, говорят, и меня упоминали в числе ваших сотрудников.

- Безответственные болтуны есть повсюду. Но предложение мы были намерены тебе сделать. Вот наши условия...

- Не надо условий, - сказал я. - А имя мое в числе своих прошу не называть.

- Это досадно.

- Ну да, - кивнул я. - Мои четыре копейки...

- Это досадно, - повторил Шубников. - Мы делаем, а нас ненавидят. Мы ищем, а нас не понимают. Потом станет стыдно и будут просить прощения.

- Даже так? - взглянул я на Шубникова. - Но ведь вы не из тех, кто прощает.

- Досадно. Обидно, - сказал Шубников и ушел.

'Новая форма услуг! Переселение душ! - увидел я на табло. - А также подселение душ! Домашние гуру! Домашние гуру! Подробности в ближайшие дни. Следите за табло!'

А Шубников в коридоре увидел подсобного рабочего Валентина Федоровича Зотова, стряхивавшего чужие табачные крошки с черного халата. 'Черные халаты нехороши, нехороши! - подумал Шубников. - В них банальное неприличие нестираных халатов грузчиков винных отделов'. Свой халат с серебряной застежкой Шубников носил как рыцарский плащ, был им доволен, но теперь, рассмотрев со вниманием дядю Валю, понял, что и его плащ убог. На улице Цандера полагалось носить специальные одежды, какие упрочили бы доверие к Палате услуг и вызвали бы разговоры в Москве. Шубникову вспомнилась легенда, гулявшая по вгиковским коридорам, об удивительных спецовках Хичкока. Какую-то куртку надевал на съемках Хичкок с собственной фамилией на спине и какой-то немыслимый картуз с пуленепробиваемым, что ли, козырьком, и всякие жути и чудеса с привидениями потом колыхались на экранах. Московские модельеры обязаны были посрамить Хичкока, следовало их немедленно призвать и вовлечь. Да что одни московские! Были ведь и прочие Кардены, и Нины Риччи, и Сен-Лораны, и, наконец, Кензо у восходящего солнца! Любовь Николаевна, лукаво полагал Шубников, не могла бы не пойти навстречу тяге Палаты услуг к достойной и красивой одежде и самого Шубникова одарила бы костюмом, пристойным творцу и мужчине, при виде которого вздрогнула бы и Тамара Семеновна Каретникова. 'Опять Каретникова! - осерчал на себя Шубников. - Это уж глупо. И не видел я эту Каретникову. А она, скорее всего, и дура, и страшна. Да и какая могла быть жена у аптекаря!' И Шубников возвратил мысли к московским и заштатным модельерам. Халаты, несомненно, были нехороши.

- Да, - сказал дядя Валя, - дрянные халаты в службе быта, а на них еще табак сыпят.

- У нас, Валентин Федорович, - сказал Шубников, - не служба быта, а нечто несравненно высшее. Халаты же пойдут на тряпки для мытья стекол. Всем будет создана новая форма.

- Преображенского полка, - согласился дядя Валя. - Драгун украсят конскими хвостами.

- Какого Преображенского полка? - удивился Шубников. - Какие драгуны с конскими хвостами?

- Я пошутил, - покорно, будто испугавшись чего-то, произнес дядя Валя. - Школу вспомнил... Стихотворение...

- Однако... Преображенского полка... - задумался Шубников. - И с конскими хвостами. Это, конечно...

Шубников был доволен тем, что возле дяди Вали его посетили соображения о необходимости переодеть и переобуть Палату услуг, а может, и дать ей новую сценографию, чтобы она отличалась от прежнего нищего пункта проката, как горный курорт Шамони, где Шубников, правда, не был и куда его не звали, от зимовья охотников за соболями. Но ему хотелось услышать теперь слова одобрения от Валентина Федоровича Зотова.

- У вас, Валентин Федорович, - спросил Шубников, - есть ко мне какие-либо предложения? Или вопросы? Или претензии?

- Нет, - сказал дядя Валя.

И тут он взглянул в глаза Шубникову, и Шубников ощутил во взгляде дяди Вали дерзость, обиду и тоску.