- Это же почти Останкино, - покачал я головой.

- Да, - согласился Михаил Никифорович, - только за телецентром.

- А почему именно в общежитие? - запоздало удивился я.

Михаил Никифорович разъяснил, что в общежитии на Кашенкином лугу у Любови Николаевны есть знакомые отделочницы и они взялись ее поселить.

- Повезет отделочницам, - сказал я, но сразу же перевел разговор: вдруг ирония моя могла показаться неприятной Михаилу Никифоровичу? - И что же ты ответил на призыв Шубникова?

- А ничего не ответил, - сказал Михаил Никифорович.

- Дядя Валя собрался к нему. Но какие-то там тайны. И будто бы дядя Валя чего-то стыдится...

- Похоже, - кивнул Михаил Никифорович.

Вот и весь разговор.

38

Через день Любовь Николаевна переехала на Кашенкин луг. Ей бы исчезнуть из квартиры Михаила Никифоровича в мгновение, как случалось прежде, а она потратила на сборы весь вторник. Михаил Никифорович работал днем, до трех часов. Уходил утром в аптеку, Любовь Николаевна возилась с какими-то тряпками; вернулся - чемоданы ее были раскрыты. Он спустился на лифте, дышал морозным воздухом, слушал споры и исповеди в автомате на Королева, появился в квартире снова, а Любовь Николаевна собиралась будто бы в курортную местность с игорными домами и толпами Лоллобриджид. В общежитии ее чемоданы могли смутить неустроенных девушек, а то и вызвать беспорядки. В последние дни разговоры Михаила Никифоровича с Любовью Николаевной были служебными, проживало бы в квартире третье лицо, они бы обменивались вынужденными словами через это третье лицо. Сейчас же Михаил Никифорович решил сказать Любови Николаевне о нравах в общежитии и ее чемоданах.

- А вам-то какое дело? - резко сказала Любовь Николаевна.

- Никакого... - растерялся Михаил Никифорович.

- Ну и помалкивайте! - предложила Любовь Николаевна. И тут же потребовала: - Вы бы лучше помогли чемоданы закрыть! Наступили бы на крышку. Вы же тяжелый.

Михаил Никифорович поднялся как бы с ленцой, нехотя, а сам взволновался. Вещи, уложенные в чемоданы, Любовь Николаевна прикрыла льняными скатертями, чемоданов было три, а вещей хватило бы на семь. Михаил Никифорович, надавливая на кожаные крышки коленями, су мел укротить сопротивление формы. Затянули они вместе с Любовью Николаевной ремни. Любовь Николаевна рас краснелась, капельки пота поблескивали на ее носу и над верхней губой:

- Ну вот! Хоть на что-то сгодился мужик.

Михаил Никифорович поглядел на нее, но тотчас взглянул на окна. Занавеси и ламбрекены висели.

- Это все ваше! Ваше! - успокоила его Любовь Николаевна. - Это я не беру.

- Я их выкину, - сказал Михаил Никифорович.

- Не выкинете, - уверила его Любовь Николаевна. - Они украшают квартиру.

- Выкину, - повторил Михаил Никифорович и пошел на кухню.

- А выкинете, будете дураком! - понеслось ему вдогонку.

Михаил Никифорович чуть было не ответил ей, но опустился на табуретку и взял в руки 'Вечернюю Москву'. Что она, скандал, что ли, желает устроить? Слова, какие ему явились для ответа, были самые базарные. Возня с чемоданами, пакетами, сумками будто вновь преобразила Любовь Николаевну или вернула ее в истинное состояние. Но какое ее состояние было истинным? По вечерам Михаил Никифорович видел теперь в своем жилище строгую, платиновую женщину, какая днем наверняка руководила текстильной фабрикой или даже целой отраслью легкой промышленности, скажем, обувной или льнопрядильной, а если брать занятие Михаила Никифоровича, то и всем аптечным делом, всеми микстурами, порошками и рецептами в отечестве. Да и оборонными предприятиями могла руководить Любовь Николаевна. Из-за иной Любови Николаевны Михаил Никифорович ездил на Савеловский вокзал. Та была и пропала. А может быть, той и вовсе не было... Приходила к Михаилу Никифоровичу тоска, какой он никогда не испытывал. Но серебристой оказалась эта тоска, она была и как мечта... А возвращенная в Останкино Любовь Николаевна в английском костюме и белой блузке с кружевами, если являлась на улицу Королева после усердий в отраслях и сферах, возможно, и ночами сидела над деловыми бумагами. Ей этаж в доме полагался, а не койка и тумбочка в общежитии. Когда Михаил Никифорович по недоразумению встречался взглядом с глазами Любови Николаевны, ему казалось, что он видит в них презрение, а то и брезгливость. 'Ну и катились бы отсюда!' - желал сказать ей Михаил Никифорович, но не говорил: а вдруг в нынешней Любови Николаевне, в тайнах ее, пребывала прежняя Любовь Николаевна, летняя и осенняя.

Но сегодня-то Любовь Николаевна походила на ту, что готовила посинюшки, суп харчо, кабачки, фаршированные мясом, посылала Михаила Никифоровича на улицу Цандера за швейной машинкой и могла пуститься в загул. Да хоть бы и пустилась!.. Ту, летнюю и осеннюю, живую Любовь Николаевну почувствовал рядом с собой Михаил Никифорович, когда закрывал чемоданы. И запахи были живой Любови Николаевны. Жаркая, в пушистом оранжевом свитере, в ношеных джинсах, высунув язык, помогала она ему затягивать кожаные ремни, плечом толкнула, и оно было живое, знакомое. Михаилу Никифоровичу захотелось отшвырнуть чемодан, обнять Любовь Николаевну. Не отшвырнул и не обнял...

- Как вы думаете, без паспорта можно поселиться в общежитии? - Любовь Николаевна стояла в коридоре.

- Вам - можно, - сказал Михаил Никифорович.

- Вот и нет. И мне нельзя. Я и не особенная. Я обычная и с малым сроком проживания в Москве. А в бумагах я осталась Стрельцовой. Неразведенной. И можете представить, как нелегко было поселиться неразведенной и имеющей площадь на Королева.

- Позвольте вам не поверить насчет нелегко, - сказал Михаил Никифорович. - При вашей-то... пронырливости... Или пробойности... Или... А не разведенная вы, видимо, со мной?

- С кем же еще?

- С одной дамой я хоть разведенный...

- Я ее хорошо знаю, - напомнила Любовь Николаевна.

- Но зачем вам теперь нужна моя фамилия?

- На время, на время! Девушки из общежития помнят, что вы мой муж. Но это пустяки. Они могут и запамятовать. А вот площадь ваша останется у меня в резерве. Мало ли что. И вы, как неразведенный, посидите для меня на скамье запасных.

- Не нарушаете ли вы условия договоренности с нами?

- А хоть бы и нарушаю! - рассмеялась Любовь Николаевна.

- К чему вы все это мне говорите?

- Хочу - и говорю! Дразню вас. Скандала хочу!

- А-а, - сказал Михаил Никифорович и развернул 'Вечернюю Москву'. Когда он прочитал (слова прыгали со строчки на строчку и не сразу собирались в предложения) заметку о вымогательнице из парикмахерской, заслужившей восемь лет и конфискацию имущества, из комнаты донеслось: 'У кого же нет капусты, прошу к нам в огород, во девичий хоровод...' Давно не пела при нем Любовь Николаевна. И как пела теперь! Михаилу Никифоровичу бы слушать и слушать ласковое ее пение, но он встал, газету бросил и, грозный, отправился закрывать дверь в комнату, чтобы никакие издевательские звуки не мешали ему жить.

И тут же Любовь Николаевна встала в дверном проеме, бедром прислонилась к косяку.

- А вы нервничаете, - улыбнулась Любовь Николаевна. - Дверью хлопнуть решились. Это я дверью должна хлопнуть. Вы-то что нервничаете, Михаил Никифорович? Вам один вечер и осталось терпеть. Или вы недовольны тем, что я ухожу в общежитие? Может, вы обижены? Может, удержать меня собрались? Что вы молчите, Михаил Никифорович? А может, у вас любовь ко мне?

- Хорошо, считайте, что любовь, - каким-то дурным, сдавленным, чуть ли не хриплым голосом сказал Михаил Никифорович, повернулся и пошел на кухню.

- Вот тебе и любовь! - рассмеялась Любовь Николаевна. - А сами сбегаете!

'Издевается! Голову дурит! - старался уверить себя Михаил Никифорович. - Нет, надо продержаться, всего-то одна ночь, до петухов'. И удивился себе: каких петухов, при чем тут петухи? Но не ущемляла ли в чем-то себя Любовь Николаевна ради его покоя, комфорта и свободы? Однако тут же он вспомнил Любовь Николаевну последних дней и за столом у дяди Вали. 'Дурачит, дурачит! Или развлекается. И жить она может где хочет. Общежитие - ее блажь, блажью была и моя квартира', - говорил себе Михаил