- Он от прокатчиков! - рассмеялся Моховский.

Но тут же и утих. И все отчего-то замолчали.

- Они не прокатчики, - с досадой произнес Филимон Грачев. - Прокатчики - другие, специалисты черной металлургии...

- А может, они как лучше хотят, - предположил Михаил Никифорович. - Мне пылесос выдали моментально. А женщине - верблюда.

- Может быть, и как лучше... - задумались собеседники.

В это мгновение в автомате появился Петр Иванович Дробный.

- Вон. Один из прокатчиков, - толкнул Михаила Никифоровича инженер по электричеству Лесков.

Петр Иванович презирал пиво, и видеть его вблизи кружек было удивительно. Дробный заметил Михаила Никифоровича, подошел к компании.

- Что это ты? - спросил Михаил Никифорович.

- Устал, - сказал Дробный. - Ужарился.

- На улице не жарко.

- Не жарко, - кивнул Дробный. - Но вот ужарился. И не на улице.

- На улице, - вспомнил Михаил Никифорович, - ты, бывало, созерцал. И мне советовал...

- Сейчас не посоветую, - быстро сказал Дробный.

Он действительно выглядел усталым и, видно, был отчего-то в раздражении.

- Как у вас в прокате? - поинтересовался таксист Тарабанько.

И его бесцеремонный вопрос вызвал раздражение, но Петр Иванович, как человек воспитанный, лишь промолчал и поглядел куда-то поверх Тарабанько. Потом он все же сказал, но обратившись к Михаилу Никифоровичу:

- Это интересно. Даже занятно. Но нелегко... Кстати, я встретил здесь общего знакомого. Хирурга Шполянова. Тогда он был у нас в мясницкой... У него хорошая услуга.

Если бы Михаил Никифорович не знал Дробного, он мог предположить, что тот чуть ли не завидует сейчас доктору Шполянову. Но Дробный считал зависть чувством бесполезным и лишним. Самого Дробного объявляли и кавалером, сопровождающим дам, и певцом для домашнего музицирования, как-то потянуло Дробного в каскадеры. При оказании какой услуги он сегодня ужарился и пожелал выпить пива?.. Дробный отозвал Михаила Никифоровича из компании и спросил, хорошо ли он знает Шубникова.

- Давно знаю, но это не значит, что хорошо...

- Мне показалось, - уже не спрашивая, сказал Дробный, и не для Михаила Никифоровича, а для себя, - он может быть и капризным. Или опасным...

Но сразу Дробный и замолчал, и Михаил Никифорович понял, что Дробный еще станет жалеть о произнесенных им словах. Дробный извинился, ему надо было идти и продолжать занятия; обеспокоенный, усталый и все еще раздраженный, он удалился из автомата.

- Этого дорого нанимать, - сказал Тарабанько.

- С чего ты взял? - спросил Филимон.

- А ты цифры посмотри в ценнике.

- Михаил Никифорович, - сказал Лесков, - но ведь вы тоже у них в прокате.

- Это кем объявлено? - спросил Михаил Никифорович.

- Все пайщики там.

- И Филимон?

- Я не пайщик, - заявил Филимон. - Я гонец.

- Призовут - и пойдешь, - сказал Тарабанько. - Будешь чрезвычайный и полномочный курьер. Или гонец по особо важным поручениям.

- Никогда! - пылко пообещал Филимон.

- И кем же я там? - спросил Михаил Никифорович.

- Твой пай - главный. И ты открывал бутылку.

- Если я чем-то и связан с пунктом проката, - сказал Михаил Никифорович, - то лишь квитанцией на пылесос.

- Говорят, там у вас... у них... будет управление малых рек, - сказал Тарабанько, - и управление диких птиц.

- Как это можно управлять малыми реками? - удивился Филимон. - И зачем?

- Значит, можно, - сказал Тарабанько. - И надо. Они ищут. Можно будет взять напрокат малую реку, ну, участок ее, и поить в ней коров или ловить щук. Или вот у нас в доме нет горячей воды. Они будут давать в прокат горячую воду. Сразу по нашим трубам давать.

Слова Тарабанько взволновали Филимона. Он вскричал:

- Ее зовут не Любовью, а Варварой!

- Спасибо за компанию, - сказал Михаил Никифорович и поднял с пола картонную коробку.

- А может, они тебе поломанный дали? - спросил Лесков. - Или со взрывным устройством?

- Его взрывать не станут, - сказал Филимон. - До поры до времени.

Не прошел Михаил Никифорович и ста метров, как ему стало казаться, что в картонной коробке что-то шевелится, тикает и желает расшириться. Шевеление вскоре прекратилось, но тиканье, какое вполне могло сопутствовать взрывному устройству, становилось все наглее и громче. 'Не мог дядя Валя...' старался успокоить себя Михаил Никифорович. Тикало теперь с перебоями и как бы дергано, когда же наступал перебой, будто открывалась пропасть, и Михаилу Никифоровичу было страшно. 'Бросить надо коробку, - подумал он, - и бежать...' Но механизм, наверное, был обречен сработать, а Михаил Никифорович проходил мимо окон, за которыми сидели девушки-счетоводы, и одарить их пылесосом с улицы Цандера было бы низко. И в некую гордыню отчаяния впал Михаил Никифорович: да пусть сокрушают, пусть взрывают его, он сейчас ни перед кем не взмолится, ни перед кем не опустится на колени, отклонит любые условия пощады, пусть взрывают и разносят.

Но от сведения счетов с ним природы, судьбы или кого-то, получившего силу, не должны были страдать люди. Куда же следовало вырваться с картонной коробкой, в какое одиночество, чтобы ни один осколок не побил ни в чьем жилище стекла, чтобы никто не застонал и не заплакал, он не знал. Сквер на улице Королева был сейчас пуст, но и там мог невзначай возникнуть человек, а за сквером лежали рельсы для седьмого и одиннадцатого трамваев. Куда же следовало уединиться и где притихнуть, не заскулив?.. Михаилу Никифоровичу было теперь все равно, кто она - Любовь или Варвара, главное, чтобы она была, однако неужели она могла оказаться такой мелкой и тиканье коробки было связано с ней?

- Миша, что несешь-то, золотой мой? - услышал Михаил Никифорович.

Навстречу ему шла старуха Гладышева с пятого этажа их подъезда, несла в авоське пустые бутылки из-под кефира и портвейна 'Чишма'.

- Пылесос, - растерянно сказал Михаил Никифорович.

Старуха остановилась, она любила беседовать с Михаилом Никифоровичем, он не раз ей делал уколы по назначению лекарей.

- Ох и хороший пылесос! - оценила Гладышева. - И как тикает! Будто музыка! Будто Толкунова.

- Да, тикает, - согласился Михаил Никифорович, норовя убежать.

- А зачем тикает-то?

- Чтобы быстрее ходить по комнатам... Извините, я бегу.

- Ну беги, - поощрила его Гладышева. - Беги. Надолго твоя-то уехала?

Михаил Никифорович остолбенело посмотрел на старуху, прошептал: 'Надолго!' - и побежал. Он знал, что любознательная Гладышева стоит и с добрым вниманием смотрит ему в спину. Он бы ее расстроил, если бы сейчас с пылесосом бросился в сторону от дома, может, и устои бы долговременные в ней обрушил, а потому и побежал в свой подъезд. Не надо было этого делать, но побежал. В лифте подумал: 'Ведь теперь и весь дом разнесет...' Коробка отяжелела, будто в нее переместились из государственных подвалов золотые слитки, но тиканье не прекратилось, стало прыгающим, и опять в коробке что-то зашевелилось, принялось рваться наружу и раскачивать дом. В Михаиле Никифоровиче в самом все теперь, казалось, вздрагивало и вспрыгивало, но коробку на пол кабины он не ставил, полагая, что, держа ее на весу, всю ответственность за нее он оставляет себе... 'Он может быть капризным. Или опасным...' Не намек ли был в этих словах Пети Дробного? Не предупреждение ли?