же я не имею права на обиды. И не имею права сгинуть.

- Я говорил: опять сядет на шею, - пробормотал дядя Валя.

- Что? - спросила Любовь Николаевна.

- Да нет, я так, - смутился дядя Валя.

- А мы вот возьмем и ликвидируем акт о капитуляции! - заявил Филимон.

- Тогда я тем более, - воскликнула Любовь Николаевна, - должна быть рабой и берегиней! Да поймите же наконец! Так случилось, что я обязана присутствовать в ваших жизнях. Это неизбежно и для меня и для вас. Для всех вас.

- Давайте уточним, - насторожился я. - Кто тут 'все'?

- Все, кто здесь, - сказала Любовь Николаевна. - И даже Николай Ильич Бурлакин.

- Почему 'даже'! - возмутился Бурлакин. - Это Каштанов, может быть, здесь 'даже'. Или собака дяди Вали.

- Замолчи! - повелел Шубников.

- Все - это прежде всего люди, собравшие деньги для покупки известного сосуда, и человек, совершивший покупку и доставивший вещь хозяевам.

- Я, стало быть, вас на руках носил, - сказал Филимон. - Кабы знал...

- Но Каштанов-то теперь без пая! - ринулся в атаку Бурлакин. - И Михаил Никифорович должен Шубникову три рубля.

- Два пятьдесят, - поправил честный Шубников.

- Эти два пятьдесят посторонние, - сказала Любовь Николаевна.

- Мы будем оспаривать! - обиделся Бурлакин.

- Что касается Каштанова, то при уступке или продаже пая купчую оформили на Шубникова, - сказала Любовь Николаевна, - а Каштанову были обещаны комиссионные, эти обещанные комиссионные и удерживают Игоря Борисовича Каштанова вблизи пайщиков.

Шубников с Бурлакиным переглянулись. Как же они оконфузились? Как же не уплатили комиссионные вовремя?

- Если вы так считаете... - заерзал на стуле Каштанов и словно бы обрадовался. - Я сочту за честь... Но зачем? Я откажусь от комиссионных...

- Уже поздно, - сказала Любовь Николаевна, и искорка проскочила над Каштановым.

Далее Любовь Николаевна сказала вот что. Стало быть, люди, при которых она возобновляется как раба и берегиня, названы, не объяснен пока Бурлакин, но по просьбе и завещанию Шубникова как владельца одного из основных паев Бурлакин признан сопровождающим лицом Шубникова, его пажом, оруженосцем, счетным устройством, наперсником, другом детства, а потому ему даны гостевые и совещательные возможности. Любовь Николаевна сообщила, что на этот раз каждый из нас имеет право отказаться, предположим, временно от общения с ней и от ее услуг, при этом, если все же возникнет надобность, возвращение к ним будет мгновенным. Возможно, объявила Любовь Николаевна, исполнение и единичных, разовых, выборочных или чрезвычайных желаний, то есть как бы включение контакта с ней на краткие сроки. В ее личностных подходах к каждому каких-либо предпочтений не должно быть ни из-за обстоятельств жизни, ни из-за увлечений и слабостей, со всеми ее отношения станут ровными, одной положенной, неутомленной температуры. Другое дело: величина вкладов каждого известна, а сколько дадено, на столько и будет отпущено. И при отказе пайщика от услуг о доле его не забудут, ни на кого другого она не прольется. Иные размышляют сейчас, как и прежде, о несвободе, об отсутствии выбора, о принуждении и гнете, но они не правы. Вольному воля. Зато она, Любовь Николаевна, от нас не свободна, и потому, чтобы позднее не было повода думать о ее небрежности или легкомыслии, ей хотелось бы получить письменные заверения об отчуждении от нее или о временном отказе от велений.

- Я признаю Любовь Николаевну рабой и берегиней! - великодушно произнес Шубников. Впрочем, тут же внес оговорку: - Но это не значит, что я стану опираться на вас, Любовь Николаевна, или излучать вам просьбы. Сейчас, как никогда, я рассчитываю на самого себя. Хотя от вас я не отчуждаюсь.

Каштанов сказал растроганно:

- Я обращусь к вам, Любовь Николаевна, но лишь в крайнем случае... Из уважения... Из симпатии к вам...

- Спасибо, - сказала Любовь Николаевна. - А вы, Валентин Федорович, как вы? Хотелось бы услышать вас.

- А что говорить? - сказал дядя Валя, и обреченность была в его голосе. - Проживайте в Москве, если уж так все вышло.

- Дядя Валя! Дядя Валя! - покачал головой Филимон.

- Я напишу заверение, - сказал Михаил Никифорович. - Какое там нужно вашей канцелярии? Что я сам по себе и что вы сами по себе, что вы добродетельная и что претензий к вам я не имею. Сейчас или потом?

- Лучше сейчас, - сказала Любовь Николаевна.

- Любовь Николаевна, - благонамеренно заговорил Серов, - а нельзя ли обойтись без письменных заверений об отказе? Они не для моей натуры. Нельзя ли устно? Да и не особенно взыщут-то за мои шесть копеек...

- Я верю вашему слову, - сказала Любовь Николаевна.

- Примите и от меня, - поспешил я, - устное заявление, сами знаете о чем, на мои-то четыре копейки.

- Хорошо, - согласилась Любовь Николаевна.

- А я - шиш! - заявил Филимон. - Для вас - она есть! А для меня - ее нет! Нет! Вы поняли? А вы якобы отказались, устранились и думаете, что освободились от нее! Шиш! Вы всегда будете помнить о том, что она есть и что отказ ваш временный! Вы увязнете в ней! И как это вы смиряетесь с тем, что вас впрягают неизвестно во что!

- Вы искажаете реальное, Филимон Авдеевич, - задумчиво сказала Любовь Николаевна. - И слишком вы горячитесь.

- А вы на меня не воздействуйте... Дядя Валя, что же вы-то как утихший лещ на крючке? Вы же, было время, призывали ее уничтожить!

- Призывал, - подтвердил дядя Валя. - Теперь поздно. Буянить без толку. Пусть она будет. Поучись терпению.

- Это не вы, дядя Валя! Вам бы еще раз надо стекла расколошматить в автобусе, чтобы вы очнулись.

- Что нам сидеть дальше-то? - сказал Серов. - Все разъяснено. День-то хоть и выходной, а дела - при нас.

- Но, может быть, стоит оговорить все мелочи? - предложила Любовь Николаевна. - Чтобы потом не возникло неясности.

Однако мы уже находились в состоянии нетерпения, а оно требовало заканчивать беседу и куда-нибудь нестись. Мы понимали, что не только не оговорены все мелочи, но и многое существенное еще следовало оговорить и оспорить, но сидеть уже не могли. И, несомненно, успокоило нас (вычтем Шубникова, Бурлакина и Филимона) объявленное право на отказы и отчуждения. Все ведь могло быть и хуже. А так, пусть Любовь Николаевна - пленная, и пусть она - раба и берегиня, если ей нравится быть и той и этой, и пусть она, обогатившись нашими расписками, останется при своих должностях, функциях в мироздании, мы же отправимся на квартиры, в магазины и снова забудем о ней.

Любовь Николаевна согласилась с тем, что частные обстоятельства можно будет решить не сейчас, а в рабочем порядке, она была знакома с этим все улаживающим порядком. Видно, ей и еще что-то хотелось услышать от нас. А мы молчали. При напоре и изобилии информации, свойственных нашим дням и способных извратить существование человека, у многих из нас при включенных телевизорах, при проглатывании печатных изданий на кондопожской бумаге, при разговорах и в ученых собраниях выработалась охранительная манера выбирать нужное - слушая краем уха, глядя краем глаза, в полуполете внимания и мысли опережая дикторов и собеседников, определяя: мол, все и так ясно, и хватит, и довольно. А Любовь Николаевна опять призывала нас ко вниманию.

- Отчего же вы не спросите, - сказала наконец она, - в каком месте я буду пребывать?