пайщиков кашинского сосуда. Особых удивлений по поводу возвращения Любови Николаевны в субботней компании высказано не было. Но и головные уборы в воздух никто не швырял. Даже Шубников с Бурлакиным. Похоже, все были раздосадованы или хотя бы озабочены.

- А что ей надо от нас? - спросил Филимон Грачев.

- Она выступит с заявлением, - сказал Михаил Никифорович. - Она настаивала и на присутствии Шубникова с Бурлакиным.

- Опять ты, Миша, - печально произнес дядя Валя, - у нее под каблуком...

- Или под копытом, - сказал Филимон Грачев.

- А я не пойду, - сказал Каштанов. - У меня нет пая.

- Ни у кого нет никаких паев, - сказал Михаил Никифорович. - По этому поводу имеется документ. С кровью дяди Вали.

- Но что вспоминать о каком-то документе, об этом так называемом акте о капитуляции? - вступил в разговор социолог Серов. - Это же была игра.

- Игра, - поддержал его дядя Валя.

- Не похоже было, что вы, Валентин Федорович, тогда играли, - сказал я.

- Тогда было не похоже, а теперь...

- Все же надо прийти на встречу с ней подготовленными, - высказал соображение Серов.

После его слов собеседники зашумели. Еще чего! И так сделаем одолжение, если явимся на встречу с Любовью Николаевной, - отчасти из-за того, что и Любовь Николаевна была все же существом женского пола или рода, а отчасти и из-за бурундучьей любознательности. И все.

36

Как беспечны мы были!

И какими возмутительно корректными оказались мы в воскресный день! Все без пяти одиннадцать пришли на Кондратюка, в дом Валентина Федоровича Зотова. Иные, сами знаете почему, с сумками. Что нас туда принесло? Что нас сделало беспечными и забывшими все печали? Вера в собственную самостоятельность и независимость? В собственную самоценность и самодостаточность? И она. Но, главное, мы встали поутру беспечными, беззаботными, ничем не омраченными. Легкими и пушистыми... И выслушали заявление.

- Снова здорово! - удивился Филимон Грачев.

- Я пойду, - сказал я, - из-за своих четырех копеек я теряю уйму времени.

- Останьтесь, я вас прошу... К тому же мало кому известно, какое время потерянное, а какое - найденное.

Этот довод Любови Николаевны сокрушил меня. Любовь Николаевна сидела нынче в сером пиджаке и серой юбке английского стиля. Стиля определенно делового, причем при взгляде на Любовь Николаевну являлась мысль: 'Вот такие пиджаки дамы надевают, когда хотят получать 'Знак Почета'. Однако и иные ордена могли подойти к этому пиджаку. Несколько смягчала строгость английского стиля белая шелковая блуза с кружевным воротником. В ней было нечто от французов. Впрочем, и у французов случались Жанны д'Арк. И в блузе с кружевами Любовь Николаевна выглядела начальницей, способной править морями.

- А не влетело ли вам? - обратился к Любови Николаевне Филимон. - Не вмазали ли вам? Не накрутили ли хвост? Не выпороли ли розгами и не отправили ли под зад коленом обратно к нам?

- Я не имею сейчас возможности разъяснить вам все, - сказала Любовь Николаевна. - Но удивлена резким тоном вашего ко мне обращения.

- Филимон, ты на самом деле нынче неучтив, - деликатно и как бы призывая к добродушию произнес Каштанов.

- А ты замолкни! - сказал ему Филимон.

Получалось так, что Филимон Грачев становился чуть ли не застрельщиком в команде пайщиков кашинского сосуда, чуть ли не лидером атак в ней. Или нет. Команды в квартире дяди Вали не было. Общность распалась. Она и прежде была условной, а теперь, выходило, распалась вовсе. Все утонули в своих интересах, и каждый думал, как именно ему быть дальше и что может именно ему принести поворот истории с Любовью Николаевной. Один Филимон Грачев для себя, видимо, все установил, разбомбил вертикали и горизонтали, угадал подъемный вес штанги, а потому и позволял себе быть неучтивым. Остальные же или просто оказались погребенными под сводами слов Любови Николаевны и к свету еще не выбрались, или же, не испытав особых расстройств, имели причины для дипломатического поведения. Серову, наверное, хотелось бы держаться подальше от неопознанных сил, однако - из-за каракулевой шапки - он был вынужден тихо сидеть со всеми. У Михаила Никифоровича образовались свои сложности. Валентин Федорович Зотов месяцы уже пребывал, возможно, душой не здесь. Бурлакин и Шубников, вероятно, не желали пока раскрывать себя. А Филимону Грачеву все было нипочем.

- Или вас разводным ключом огрели и подкрутили? - бесстрашно продолжал Филимон. - Или в вас новые лампы вставили?

- Все это сложнее, чем вам кажется, - мягко сказала Любовь Николаевна. - И проще. Но даже и терминами из энциклопедий и словарей, с которыми вы, Филимон Авдеевич, познакомились теперь, объяснить я вам все не смогу.

- Энциклопедий вы не трогайте! - обиделся Филимон. - Ясно! Выпороли ее там за то, что она ничего не умеет и не знает, за ее загулы и оскорбления земного достоинства и спустили снова на нас. А мы вроде ничего и не значим!

- Где это - там? - поинтересовался Каштанов.

- Ну там! - махнул рукой Филимон.

Глядя сейчас на Любовь Николаевну, нельзя было и представить, что ее где-нибудь, пусть и в самых необыкновенных, непонятных и недоступных останкинским умам местах, выпороли и тем более отколотили разводным ключом, достойным немытых рук мрачного водителя Лапшина. И упоминание о загулах и каких- либо других нравственных отступлениях Любови Николаевны, казалось, могло быть вызвано лишь особой неприязнью воображения Филимона Грачева. Любовь Николаевна походила нынче (не забудем и о пришедших мне на ум англичанках и француженках) и на женщину - детского хирурга, только что спасшую безнадежных детей, в думах она была и с нами и со спасенными детьми: не проспали ли у них осложнения дежурные сестры и ординаторы? И на знатную швейницу, заседавшую вечером при Маслюкове в жюри конкурса теледевушек, походила Любовь Николаевна. Эта дама двадцати примерно семи годов никогда не бывала в загулах, и она не могла чего-либо не знать и не уметь. Она пребывала в светлом пути. Но, конечно, Любовь Николаевна была и просто женщиной, ее прекрасно причесали, может быть, и сам Судакян на Сивцевом Вражке, и кремы, и туши, и краски, и помады деликатно участвовали в ее макияже. Совсем не являлись сегодня мысли о тверских лимитчицах, и не возникали в квартире Валентина Федоровича запахи деревенского утра, парного молока, желтых кувшинок в тихой воде. Духи Любовь Николаевна употребляла эксвизитные, из дальних земель, такие мы дарим подругам раз в году. И то не в каждом... Любовь Николаевну можно было сейчас же избирать в исполнительные и в законодательные органы.

- А вы-то что? - сказал Филимон. - Что притихли? Отчего нам-то терпеть? И всему Останкину!

- Она ведь не желает нам ничего дурного, - виновато улыбнулся Каштанов. Как бы стыдясь чего-то - самого себя, что ли? - он опустил глаза и смотрел теперь, видно, что наслаждаясь зрелищем, на ноги Любови Николаевны. Ноги ее были красивые, крепкие.

- Мне наплевать на то, что она желает! - сказал Филимон. - Важно, чего я не желаю. И из-за чего меня-то впрячь намерены? Из-за того, что я тогда сходил за бутылками? За копытные? Я и так проучен. Я не пью вин. Я уже не амбивалентный, а горячительным напиткам предпочитаю умственный и гиревой спорт.

- А как же пиво? - спросил Михаил Никифорович.

- Наконец-то заговорил! - обрадовался Филимон. - А то все сидишь в плену и в дурмане. Пиво не горячительный напиток, а прохладительный, и ты как аптекарь должен это знать! Тут я делаю уступку организму. А пиво не дальше от безалкогольных напитков, нежели кефир. В 'Жигулевском' меньше трех градусов, в автоматном же и двух не наберется.

- На Королева не должны разбавлять, - сказала Любовь Николаевна.

- С Филимоном трудно спорить, - обратился к Любови Николаевне Каштанов. - Он у нас энциклопедист.

- Филимон, - поинтересовался Бурлакин, - ты не состоишь в переписке с Дидеротом? Или с Монтескье?