Савонаролу. 'Все! сказал он Бурлакину. - Надо опроститься. Мы столько думали о грешном. А надо уйти в пустыню, и босым...' Однако не ушел босым в пустыню, ни в песчаную, ни в ледяную, ни в лесную, а желание стать Савонаролой быстро унеслось вдаль, Шубников принялся бранить Савонаролу, пустынников, отшельников, столпников, а уж Антония Великого, имевшего видения в Фиваидской пустыне, вовсе обзывал идиотом. В тот день он позволил себе погладить ротана Мардария, рыбу окаянную, но не дал себя укусить. Тогда же Шубников стал подолгу смотреть в зеркала. Несомненно, его сущности должен был соответствовать рост в сто восемьдесят шесть сантиметров. Если он, Шубников, и его воля изменили облик и формы ротана Мардария, отчего же он не мог украсить и облагородить себя? Для начала Шубников сбрил бороду, уж больно она стала казаться ему разночинской, усы же оставил с надеждой сделать их густыми и спадающими к подбородку, как у трагика. Волевыми усилиями Шубников попытался выпрямить и утончить нос и удлинить хотя бы шею, но ни нос, ни шея не поддались его воле, и Шубников решил улучшение внешности пока прекратить.
- Ба! Да мы с тобой закоснели! - заявил он Бурлакину. - Что мы расселись-то! Надо втравиться в предприятие!
- В какое еще предприятие? - спросил Бурлакин.
- А я почем знаю! Давай создадим дачный трест.
- Какой дачный трест? - насторожился Бурлакин.
- Не знаю какой. Надо узнать. Я видел вывеску: 'Дачный трест'.
- А зачем тебе именно дачный трест?
- Может, и вовсе ни к чему, - сказал, подумав, Шубников. - Проживем и без дач. А отчего у тебя нет идей?
- Давай научим Мардария говорить, - предложил Бурлакин.
- Оставь Мардария, - жестко сказал Шубников. Потом снова оживился: Хватит лежать возле водяной батареи! Надо встрять и втравиться. Главное встрять и втравиться, а там уж - либо карнавал, либо похоронные дроги!
- Ты-то небось закажешь, - предположил Бурлакин, - не дроги, а орудийный лафет.
- Ладно, - всепонимающе, словно бы уже с лафета, поглядел на него Шубников. - Неси из прихожей телефонную книгу.
- Вот, - сказал Бурлакин, вручая Шубникову толстый том, - но коли ты разбежался теперь неизвестно куда, не забудь о строгостях научного подхода...
- Все? - спросил Шубников. - И молчи! Я в своем разбеге и полете обойдусь интуицией, предчувствием, своей волей и своим творческим началом. Ты же поверяй все наукой, если тебе не скучно. И будешь у меня заместителем по науке. Я тебя даже в члены-корреспонденты произведу.
- Спасибо, - поклонился Бурлакин. - Но в члены-корреспонденты не производят.
- Ну изберу, - сказал Шубников.
Пальцы его уже шебутили справочник Московской городской телефонной сети.
- Так... Музеи... Парикмахерские... Поликлиники... - сообщал Шубников. - Это нам не надо... Опять музеи... Аварийные службы лифтов... Тут что-то есть... Пункты проката... И в этом что-то есть!.. Надо подумать... А? Но что мы предложим в прокат населению? 'Или человечеству?' - уточнил Бурлакин. 'Или человечеству, - повторил Шубников, но тут же спохватился: - Нет! До человечества мы не доросли. Пока только населению. Я еще не стал избранником!' 'Избранником кого?' - спросил Бурлакин. 'Ладно! Молчи! рассердился на него Шубников. - Я думал вслух. Но ты этого не слышал!' Нет, несомненно стоило познакомиться с трудами служб проката. Ближайшие пункты помещались на проспекте Мира, в Астраханском переулке, в Рижском проезде и на улице Цандера. Назывался также Второй проезд Марьиной рощи, но там обслуживали население одним лишь постельным бельем. А люди, не обладавшие постельным бельем, были не из тех, с кем Шубникову хотелось бы иметь дело. Мимолетно заинтересовал Шубникова пункт проката театральных костюмов в Успенском переулке. Но тут же возрадовалось цеховое высокомерие Шубникова: это небось для самостоятельности и маскарадных глупостей. Более привлекал и обнадеживал прокат культурно-бытового и домашнего обихода: всяких стиральных и швейных машин, холодильников, магнитофонов, электрополотеров и прочего и прочего. При этом Шубников полагал, что торговлю овощами и фруктами он пока не оставит, а ему позволят совместить ее со службой под крышей проката. Казалось бы, что гадать - до Цандера Шубникову десять минут прогулки, но вспомнилось: там на месте пункта проката существовала аптека, до затопления ее парикмахерской, и заведовал ею Михаил Никифорович Стрельцов. 'Ну и что нам помешает?' - удивился Бурлакин. 'Все! Хотя бы память о нем стен!' - 'О ком память стен?' 'О Михаиле Никифоровиче!' 'Это мальчишество! - сердито сказал Бурлакин. - И шаманство'. 'И сам он, Михаил Никифорович, что-нибудь учудит...' 'А что ты предлагаешь пустить в прокат?' - спросил Бурлакин. 'Не знаю, пока не знаю', - сказал Шубников. 'Не пожелаешь ли ты при этом возвратиться к своим запискам и заботам об исправлении нравов в Останкине и на Сретенке?' 'Не исключено, - загорелся Шубников. - Не исключено!' И сразу же он принялся фантазировать относительно возможных нравственных услуг населению. Он стал размышлять вслух - для себя и для Бурлакина - о том, что в жизни человека все вообще выдается напрокат. Вернее, сама жизнь выдана человеку напрокат и на время. Бурлакин возразил ему, напомнив, что до жизни и после нее человека нет и, стало быть, некому получать жизнь в прокат. Шубников стоял на своем, заявив, что Бурлакин цепляется к словам, а суть оттого не меняется. Конечно, на жизнь человека можно взглянуть со ста восемнадцати точек зрения, применить к ней сто восемнадцать методов анализа и логического укрощения, разместить ее в ста восемнадцати мысленных плоскостях или футлярах, но поскольку возникла идея проката, то ему, Шубникову, позволительно совместить пребывание человека на земле именно с прокатом, а если же придет на ум нечто лучшее, нежели пункт проката на улице Цандера, бывшая аптека Михаила Никифоровича, можно будет и по-иному взглянуть на жизнь и ее ценности. Скажем, если бы ему нынче явилась в голову мысль купить тарантас и поехать на нем в Валуйки, то он бы приспособил размышления о жизни человека к тарантасу и дорожному движению до Валуек через Купянск, и эти размышления были бы верны. Или возьмем дачный трест... Нет, дачный трест оставим. Так вот, прокат. И не жизнь человека, а жизнь человечества. Будет ли спорить Бурлакин с соображением, что человечеству выдано напрокат все: и земные тверди, и воды, и воздух, и химические элементы, какие есть в таблице выпускника Тобольской гимназии и каких в ней нет, и извилины в голове, и травы в огороде, и братья старшие и меньшие для прокорма и забав, да все, все, чего и не перечислишь, выдано напрокат. Слово, конечно, какое-то глупое и узкое. Но ладно. Оно взято сейчас, и ладно... И вот человечество прокатывает себя по материкам, по временам и пространствам. К выданному ему инвентарю придумывает приспособления и поделки, таланты в землю не зарывает, напротив, из нее вытягивает и выкапывает, ловчит, когда нужно, голь, как полагают, хитра на выдумки. Хотя человечество изначально и не такая уж голь. Совсем не голь. И платит оно без задержек, известно как и известно чем. Но как бы не пришлось расплатиться вконец и не сдать все взятое на пункт проката обратно и навсегда. Пока же, пока не расплатилось вконец, почему бы и в самом деле не иметь в Останкине пункт проката, сходный по свойствам услуг со вселенским? 'Хватит! - не выдержал Бурлакин. - Пусть хоть в нем будет все, что есть на одесской толкучке!' 'Там-то как раз одни приспособления и поделки', - возразил Шубников. 'Ну и что? А эти твои душа, совесть, любовь - это что, не поделки и не приспособления к полученному, как ты говоришь, напрокат, только из иных сфер?' 'Я опять забыл на полчаса, - сказал Шубников, - что ты закончил технический вуз. Но в одном ты, пожалуй, прав. Неплохо было бы иметь на Цандера то, что есть на одесской толкучке. Для начала. Чтобы приучить к себе людей'. 'Тут нам и понадобилась бы Любовь Николаевна, - задумался Бурлакин. - Вдруг она вернется из Кашина'. 'Прекрати думать и вспоминать о ней! нервно сказал Шубников. - Не зли меня!'.
Приятели долго не могли закончить разговор. Потом решили, что на сегодня хватит. Включили телевизор. Шла к концу программа 'Время'. И тут зрителям предъявили в ярком изображении остров Хоккайдо, город Саппоро. Чего только не увидели Шубников с Бурлакиным на главной улице этого холодного японского города! И дворцы, и драконов, и самураев, и каратистов, и висячие сады, и все, естественно, из льда. Шубников и Бурлакин были наслышаны о зимних строительствах в Саппоро, но нынешние виды вызвали у них особенное воодушевление. Диктор сообщил, что в этом году устройство ледяной симфонии было доверено местным пожарникам и они не подкачали.
- А наши-то пожарники, - пришел к мысли Шубников, - чем хуже японских! Один Васька Пугач за десять японцев может держать брандспойт!
