несчастья, в отчаяния, в самоотрицания, в желания все оборвать и прекратить. Однако можно ли все прекратить? Она не знает... Ведь и сама природа, сказала Любовь Николаевна, все ищет себя, она как будто бы не способна пребывать в спокойствии. Но, может быть, она, природа, так никогда и не найдет своего истинного состояния, не обретет верного воплощения, и мы осуждены на вечные тайны и поиски? И муки?..

- Вы - природа? - спросил Михаил Никифорович.

- Я - часть природы, - сказала Любовь Николаевна. - Как и вы. Но я иная, нежели вы, часть природы. И только иногда кажусь себе свободной. Когда я забываю, кто я есть и что должна...

И Любовь Николаевна замолчала.

- Спасибо за метель, - сказал Михаил Никифорович. - Хорошая вышла метель. Но зачем же было огорчать южан? В Италии случились заносы на дорогах и люди мерзли.

- Обойдутся! - жестко сказала Любовь Николаевна. - И вот еще. В той метели вы не заметили... не ощутили ничего необычного?

- О чем вы?

- Именно одно мгновение... Я попробовала, и как будто бы вышло... Если применить ваши знания... Исчезли время, пространство, энергия... Но тут же вернулись... Вы ничего не ощутили?

- Кажется, случился однажды перебой в сердце, - неуверенно сказал Михаил Никифорович.

- Значит, было. Значит, вышло! Они исчезали, а то, что оставалось, прогнулось!

- И теперь стоит прогнутое?

Любовь Николаевна сказала строго:

- Оно и всегда прогнутое. Я лишь усилила выгиб в одном месте и на одно мгновение.

- А если вы увлечетесь, раззадоритесь еще раз и что-то из-за вас исчезнет уже не на мгновение, то ведь не только могут случиться перебои в сердце, а и само сердце остановится. Вам это в голову не приходило? Или вам все равно?

- Мне этого не позволят. Мне и за нынешнее шею свернут, - мрачно сказала Любовь Николаевна. - Но я попробовала. И вышло!

Она встала, сообщила Михаилу Никифоровичу, что должна выспаться, пусть он ее извинит. Михаил Никифорович посоветовал ей отклеить блестки под левым глазом, они были закапаны черной и синей краской с ресниц и век, но Любовь Николаевна дала понять, что сил у нее нет, ей бы только добрести до дивана и рухнуть. Так оно и случилось. Михаил Никифорович вздохнул, поднял шубу и прикрыл ею Любовь Николаевну.

Отсыпалась она двое суток.

Останкино потихоньку очищали от снега, мороз ослаб, вышла и оттепель, после которой пришлось сбивать сосульки и ледяные наросты, угрожавшие головам москвичей.

Встревоженные товарки-отделочницы с Кашенкина луга отыскали квартиру подруги, набросились на Михаила Никифоровича: не случилось ли чего с Любашей? Михаил Никифорович дальше кухни их не пустил, врать он не любил, растерянно говорил, что Любаша внезапно уехала к родственникам, что-то там у них стряслось.

- Что стряслось? Куда уехала? - спрашивали.

Ничего толком не мог объяснить им Михаил Никифорович.

- Что же вы за муж такой? - удивлялись девушки с Кашенкина луга, обещали зайти еще. Говорили громко. Однако не разбудили Любовь Николаевну.

Проснувшись же, Любовь Николаевна ходила по квартире побитой и словно бы обреченной. Несмытые потеки краски, блестки, оставшиеся черными и синими, эту обреченность подчеркивали. Неслышно сидела Любовь Николаевна, ничего не видела, молчала будто бы в отсутствии всяких чувств, пила кофе и покусывала овсяное печенье, купленное ей Михаилом Никифоровичем. Михаил Никифорович не смог не рассказать ей о приходе девушек с Кашенкина луга.

- Какой Кашенкин луг? - не сразу дошло до Любови Николаевны. - Ах этот... Я туда не пойду. Ничего не буду объяснять, хотя они и хорошие... Они-то хорошие, да вот я дурная. И как я пойду с таким лицом...

- Вам же надо взять расчет, деньги за работу и трудовую книжку, сказал Михаил Никифорович и сразу понял, как ему ответит Любовь Николаевна.

Но, к его удивлению, она задумалась.

- Действительно, - сказала она. - И зарплата. И трудовая книжка.

И сходила в контору. И оказалось, что ее не уволили за прогулы и не желают увольнять. Напротив, ее были намерены отправить на курсы повышения квалификации с перспективой сделать бригадиром. 'Но ведь я прогуляла!' настаивала Любовь Николаевна. 'Что вы, - говорили ей, - вы же ездили к серьезно заболевшим родственникам, это так понятно...' Любови Николаевне пришлось подать заявление об уходе с работы по собственному желанию. 'Но зачем ей нужна была трудовая книжка?' - гадал Михаил Никифорович.

Он опять по ночам ставил раскладушку в ванной.

Любовь Николаевна выглядела понурой, подавленной, то ли ждала трепки за свой загул, то ли на самом деле ей было противно жить. В день увольнения в квартиру Михаила Никифоровича явились ее приятельницы-отделочницы. Была водка, вареная картошка, соленые огурцы с рынка. Сидели шумно. Но Любовь Николаевна почти не улыбалась. Одна из отделочниц давала понять Михаилу Никифоровичу, что он плохо холит и лелеет Любашу. На вопрос, куда Любаша пойдет работать и что будет делать вообще, она ответила, что ей опять на некоторое время придется уехать из Москвы к родственникам. 'Это в Кашин, что ли?' - поинтересовался Михаил Никифорович. 'Куда? В Кашин? Почему в Кашин? рассеянно переспросила Любовь Николаевна. - Ах да... Возможно, что и в Кашин...'

Потом она ходила по магазинам, сказав Михаилу Никифоровичу, что намерена подобрать гостинцы кашинским родственникам. При расчете ей выдали больше двухсот рублей.

- Хорошая была работа, - сказал Михаил Никифорович. - Не то что в аптеке.

Ни разу не запела в те дни Любовь Николаевна. А ведь Михаил Никифорович простил бы ей теперь и исполнение 'Земли в иллюминаторе'. Но не вспомнила она слов о траве у дома. Да и росла ли когда-нибудь у ее дома трава? И где был ее дом?

32

Потом Любовь Николаевна пропала.

Михаилу Никифоровичу хотелось думать, что она уехала в Кашин. Поезда туда ходили с Савеловского вокзала.

Из слов Любови Николаевны, не к нему, впрочем, обращенных, а куда-то в воздух, Михаил Никифорович мог вынести, что каникулярное или отпускное время кончилось. Тому, что он называл некогда бездельем, видимо, был положен предел. Самой ли Любовью Николаевной либо ее пастухами, но положен. Возможно, Любовь Николаевну отзывали как несправившуюся. А возможно, она сама сникла, сдалась, сказала: все, не могу, неспособная, хватит. Под телевизором Михаил Никифорович обнаружил записку. В ней Любовь Николаевна предлагала ему 'в случае чего' сдать в комиссионный магазин ее пальто, платья, брюки и прочие вещи, деньги же взять себе в возмещение долгов. Михаил Никифорович в комиссионный не пошел, неизвестно чем и какими могли оказаться эти деньги и вещи. Да и пусть они лежат и висят в его квартире, посчитал он. Михаил Никифорович ходил хмурый, ел плохо и мало, боли и неприятные ощущения, от которых было избавился его организм, возобновились. Впору было начинать снова тяжбу с химическим заводом при участии юриста Кошелева. Он это и сделал. И Михаил Никифорович понимал, что, объявляя пропажу Любови Николаевны благом для себя, он занимался самообманом. Пропасть или сгинуть ей следовало бы прошлой весной...

А вот Виктор Александрович Шубников ожил, на диване более не лежал, опять принялись его посещать скорострельные идеи, хотя, по наблюдениям Бурлакина, в глазах Шубникова отражалось теперь нечто важное, выстраданное, вечное. Странное случилось и с ротаном Мардарием. После исчезновения Любови Николаевны он, казалось, должен был подохнуть или превратиться в мелкую поганую головешку. Но не подох, не уменьшился, не потерял лап.

Шубников удивился. А потом и возрадовался. 'Это, значит, не она! воскликнул он. - Это мы! Это я! Это моя воля! Значит, и все возможно!' Но сразу же будто и забыл о Мардарии. Он заставил Бурлакина заново рассказать о мечте Лапшина иметь сто крепостных, посетил Музей-усадьбу Останкино, взял в библиотеке книги, в каких упоминался род Шереметевых, что-то выписывал из них, но потом, опечалившись, решительно и гордо заявил: 'Нет, это сейчас не для меня!' Книги про Шереметевых он сдал, а взял про