В курорте Сестрорецк был банщик Степан Прохоров, благообразный, крепкий старик, лет шестидесяти. Странно смотрели на людей его выпуклые, фарфоровые глаза,- блестело в них что-то слишком светлое и жестокое, но улыбались они ласково и даже, можно сказать, милостиво. Казалось, что во всех людях он видит нечто достойное сожаления. Его отношение к людям внушало мысль, что он считает себя мудрейшим среди них. Двигался он осторожно, говорил тихо, как будто все вокруг него спали, а он не хотел будить людей. Работал солидно, неутомимо и охотно брал на себя работу других. Когда тот или иной служащий курзала (общественное помещение в банях, лечебницах, на курортах - Ред.)просил его сделать что-нибудь, Прохоров, вообще немногословный, говорил торопливо и утешительно:

- Ну, ну, - сделаю я, брат, сделаю, не беспокойсь!

И делал чужое дело благожелательно, без хвастовства, точно милостину подавая лентяям.

А держался он в стороне от людей, одиноко; я почти не видал, чтобы в свободный час старик дружески беседовал с кем-либо из сослуживцев. Люди же относились к нему неопределённо, но, видимо, считали его глуповатым. Когда я спрашивал о Прохорове: 'Что это за человек?' - мне отвечали:

- Так себе человек, обыкновенный.

И только лакей, подумав, сказал:

- Старик - гордый. Чистюля.

Я пригласил Прохорова вечером пить чай, в мою комнату, огромную, как сарай, с двумя венецианскими окнами в парк, с паровым отоплением; каждый вечер в девять часов трубы отопления шипели, бормотали, и, казалось, кто-то глухим шёпотом спрашивает меня:

'Хотите рыбы?'

Старик пришёл одетый щёголем: в новой, розового ситца, рубахе, в сером пиджаке, в новых валенках; он аккуратно расчесал широкую, сивую бороду и смазал серые волосы на голове каким-то жирным клеем едко-горького запаха. Степенно попивая чай с красным вином и малиновым вареньем, он вполголоса, очень связно и легко рассказал мне:

- Правильно изволили приметить, - я человек добрый. Однакож - родился я и половину жизни прожил, как все, без внимания к людям, добрым же стал после того, когда потерял веру в господина бога. А это произошло со мною от непрерывных удач в жизни. Удача преследовала меня со дня рождения; отец мой, слесарь во Мценске, так и говорил: 'Степанка родился на счастье', потому что в год рождения моего ему удалось разжиться, открыл свою мастерскую. И в играх я был удачлив и учился играючи; не испытал никаких болезней и неприятностей. Кончил училище - сразу попал в богатое поместье, в контору, к хорошим людям; хозяевами был любим, барыня говорила мне: 'Ты, Степан, имеешь способности, береги себя'. И это верно: способностей у меня было настолько много, что я сам себе удивлялся: откуда они? Даже лошадей лечил, не имея никакого понятия, чем они хворают. Любую собаку выучивал ходить на задних лапах, и не боем, а только лаской учил. На женщин тоже имел удачу: какая нравится, та и явится, без запинки. В двадцать шесть лет был я старшим конторщиком и, без ошибки говорю, мог бы стать управляющим. Господин Маркевич, писатель книг, вроде вас, восхищался: 'Прохоров настоящий русский человек, как Пурсам'. Кто таков Пурсам - не знаю, но господин Маркевич был к людям строг, и его похвала - не шутка! Очень я гордился собою, и всё шло хорошо. Были у меня деньжонки прикоплены, собирался жениться и уже присмотрел приятно подходящую мне барышню, но вдруг, незаметно для себя, почувствовал опасность жизни. Загорелся у меня любопытнейший вопрос: 'Почему мне во всём удача? Именно - мне?' Вспыхнул вопрос этот, и даже спать не могу. Бывало, устанешь за день, как лошадь на пашне, а - ляжешь спать и думаешь, открыв глаза: 'Почему мне удача?' Конечно - способности у меня, богомолен я, неглуп, скромен, трезв. Однако же: вижу людей многим лучше меня, но им не везёт фортуна. Это - вполне ясно. Думал, знаете, думал: 'Как же ты, господи, допускаешь такое? Живу, точно ягода в сахарном варенье, а однако кто же меня съест?' И всё у меня на уме одно это. Чувствую, что в удачной жизни моей скрыта какая-то хитрость, как будто заманивают меня приятностями, - к чему манят? Мысленно спрашиваю: 'Куда, господи, ведёшь?' Молчит господин бог... Молчит.

- Тогда решил я: дай-ка попробую бесчестно жить, что будет? И взял из кассы денег четыреста двадцать рублей, в том расчёте, что за кражу свыше трёх сот в окружном суде судят. Хорошо. Взял. Конечно - хватились, управляющий Филипп Карлович, добрейший человек, спрашивает: 'Где?' - 'Не знаю'. А сделано было так, что кроме меня подумать не на кого. Вижу: Филипп Карлович весьма смущён и тоскует. Ну, думаю, зачем же мучить хорошего человека? Говорю ему: 'Деньги украл я'. Не верит, - 'Шутишь', кричит. Однако - поверил, доложил барыне, та даже испугалась: 'Что с тобой, Степан?' - 'Судите', говорю. Рассердилась она, покраснела, рвёт пальцами оборку кофты: 'Судить, говорит, я не стану, но ты так нахально держишься, что, сам согласись...' Я согласился и ушёл от них, уехал в Москву, а деньги возвратил почтой, от чужого имени, не от своего...

Я спросил старика:

- Зачем же вы это сделали? Пострадать захотелось?

Удивлённо подняв густые, колючие брови, он усмехнулся в бороду и вытряс из неё усмешку ударами чисто вымытой ладони по курчавым волосам бороды.

- Ну, нет, - зачем же мне страдать? Я - любитель спокойной жизни. Нет, - просто любопытство одолело меня: почему мне удача? А может, осторожность заставила: испытать хотел - насколько прочны удачи мои? Вообще же молодость, хе-х! Играет человек сам собой. Хотя однако тут не чистая игра, то есть не одна чистая игра. Необыкновенно жил: в холе и ласке, подобно комнатной собачке. Люди вокруг морщатся, охают, а я - осуждён господином богом на спокойную жизнь до конца дней, как видно. Всем людям - разные испытания, а мне - ничего, как будто я не достоин обыкновенного, человеческого. Вот и всё, полагаю...

- Н-ну-с, лежу в Москве, в гостинице, в номере, думаю: 'Другого бы за рубль под суд отдали, а мне и за четыреста рублей - ничего!' Даже смешно стало: вот она, неудача! 'Нет, думаю, погоди, Степан!' Присматриваюсь к людям; гостиница грязненькая, народ в ней тёмный, картёжники, актёры, мятые бабёнки. А один выдавал себя за повара, однако оказался, по ремеслу, вором. Завёл я с ним знакомство. 'Как живёте?' - спрашиваю. 'Да так, говорит, когда - густо, когда - пусто, когда - нет ничего'. Разговорились. 'Есть, говорит, у меня в виду одно дельце, но - требуется хороший инструмент, а инструмент дорогой, денег же у меня нету'. 'Ага, думаю, вот оно!' Спрашиваю его: 'Разрушения чужой жизни не будет?' Он даже обиделся: 'Что вы, шипит, мне своя башка очень дорогая!' Н-ну-с, дал я ему денег на инструменты и чтобы, в награду мне, взял он меня с собой на грабёж. Поломался он, поартачился, однако - взял. Занятие его не понравилось мне, как будто ходили мы в гости, а хозяев не застали дома. Отперла нам дверь черномазенькая девица, как видно - знакомая его, он её сейчас же ловко связал по рукам, по ногам и начал ковырять какой-то шкаф, ковыряет, а сам тихонько посвистывает. Простота. Как пришли, так и ушли, не испытав ни малого беспокойства. Человек этот сейчас же скрылся из Москвы, а я живу один, дурак дураком. 'Так? - думаю. - Опять удача?' И смешно мне, и злюсь на всё. В озлоблении на себя и на господина бога, который ведь должен был видеть всё, что я делаю, пошёл я в театр, сижу на балконе, а через человека от меня сидит эта черномазенькая девица, смотрит на сцену и слёзы платочком отирает. В перерыве комедии подошёл я к ней. 'Кажется, знакомы?' - говорю. Ну, она однако не отвечает. Напомнил я ей кое-что. 'Ах, говорит, тише, пожалуйста'. Спрашиваю: 'От какой печали слёзы льёте?' - 'Принца, говорит, жалко!' - это на сцене принц какой-то извивался. После театра пошла она со мной в трактир, а из трактира увёл я её к себе в номер, и стали мы жить вместе, вроде любовников. Она, принимая меня за настоящего вора, спрашивает: 'Дел нету?' - 'Дел у меня нет', говорю. 'Хорошо, я тебя познакомлю с компанией'. Познакомила. Оказалось, что хотя и воры, однако ребята хорошие. Особенно - один, Костя Башмаков, удивительное создание обстоятельств природы, словно ребёнок, такая ясная, весёлая душа! Очень я подружился с ним. И сознаюсь ему: 'Мне, собственно, ничего не надо, я только из любопытства вором стал'. А он говорит: 'Я тоже от живости души, очень, говорит, много хорошего на земле, и приятно жить. Мне, говорит, иной раз хочется на улице крикнуть: братцы, ловите меня, я есть вор!' Забавная личность, но вскорости, спрыгнув на ходу поезда, сломал он себе руку, а потом приключилась ему чахотка, уехал в степь, кумыс пить. Валандался я с этой компанией, - трое было их, - четырнадцать месяцев, воровали мы по квартирам и в поездах, и ожидал