я, что вот завтра случится необыкновенное, страшное, однако всё сходило с рук вполне благополучно. Голова компании Михайло Петрович Борохов, очень почтенный человек и приметный умница, однажды говорит: 'Это нам с той поры фортуна повезла, как пристал к нам Степан'. Опамятовали меня его слова, воротился я от рассеянной жизни к себе самому, задумался: 'Что же теперь? Человека убить мне, что ли?' И мыслишка эта воткнулась в сердце занозой, воткнулась, сидит, нарывает. Ночью сяду на койке, суну руки в колени и думаю: 'Как же это так, господин бог? Стало быть, вам всё равно, как я живу? Ведь вот собираюсь я человека убить, подобного мне, и очень просто могу убить. Как же это?' Молчит господин бог...
Старик глубоко вздохнул и стал намазывать ложкой варенье на хлеб.
- Гордый вы человек, - сказал я.
Снова приподняв тяжёлые, мохнатые брови, он пристально посмотрел на меня фарфоровыми глазами, теперь они показались мне особенно пусты и жёстко светлы.
- Нет, зачем же! - ответил он, заботливо расправляя бороду, чтоб не испачкать её вареньем. - Человеку гордиться нечем, как я полагаю.
И, аккуратно отправляя в свой волосатый рот маленькие кусочки хлеба, он продолжал всё так же, вполголоса, говоря как бы о человеке чужом, мало приятном ему:
- Так-то-с, молчит господин бог. А тут сразу и подсунулся мне соблазнительный случай. Залезли мы ночью на дачу, действуем, - вдруг откуда-то, в темноте, сонный голосок: 'Дядя, это ты?' Товарищ мой вышмыгнул на балкон, а я присмотрел - вижу: дверь, а за нею кто-то возится. Приоткрыл дверь, а там, в уголку, на кровати лежит мальчонко лет двенадцати и головку руками скребёт, длинноволосый такой. И снова спрашивает: 'Дядя?' Смотрю я на него, а у меня руки, ноги дрожат, сердце замирает. 'Вот, думаю, случай, ну-ко, Степан, ну-ко!' Да вовремя спохватился: 'Нет, думаю, на это я не пойду, нет! Может, ты меня, господин бог, всеми удачами к этому греху - к убийству невинного - и заманивал? К этой яме и вел, спокойной-то тропой? Нет, не-ет...' И так эта догадка осердила меня, что даже не помню, каким ходом я ушёл и очутился в лесу.
- Сижу под деревом, рядом со мною товарищ папироску курит, ругается тихонько. Дождик кропит нас, по лесу - звонкий шёпот, а перед глазами у меня, в темноте, мальчонко этот полусонный, беззащитный, вполне в моих руках. Минутка, и - нет мальчика! 'Хе-х', - думаю...
- Это совсем ошарашило меня, с этим я уж никак не мог согласиться и даже сам себя беззащитным мальчиком чувствую. Вы подумайте-ко пристально: вот вы сидите и не можете знать, что я через минуту начну делать, и я не знаю этого про вас. Вдруг, - ведь разное приходит в голову, - вдруг - вы меня, а то - я вас... а? Очень соблазняет эта взаимная беззащитность. И вообще - кто руководит нами? То-то-с...
- Утром пришёл я в город и прямо к судебному следователю: 'Извольте меня арестовать, ваше благородие, как я есть вор'. Оказался он очень хорошим барином, ласковый, худощавый такой, только - глуповат, конечно. 'Почему же, спрашивает, сознаётесь вы, с товарищами поссорились, добычу не поделили?' - 'У меня, говорю, товарищей не было, работал один'. И, сглупив, рассказал ему подробно, вот как вам говорю, всю историю моего недоразумения и как господин бог злобно играл со мной.
Перебив его речь, я спросил:
- Но почему же, Степан Ильич, бог, а не дьявол?
Старик уверенно и спокойно объяснил:
- Дьявола - нету, дьявол - это выдумка хитрого разума, это люди для оправдания гнусности своей выдумали, а также и в пользу бога, чтобы ему ущерба не нанести. Есть только бог и человек - больше ничего. И всё подобное дьяволу, - примерно, Иуда, Каин, царь Иван Грозный, - это тоже людские выдумки, это придумано для того ради, чтобы грехи и пакости множеств нагрузить на одно лицо. Уж - поверьте... Хе-х, запутались мы, жулики, и всё выдумываем что-нибудь хуже нас - дьявола и прочее. Плохи, дескать, да - не очень, есть и похуже...
- Так, значит, следователь. Картинки у него на стенах повешены и кругом домашний уют образованного человека. Лицо - доброе. Однако - доброе лицо ничего не значит, под этой вывеской частенько очень дрянным товаром торгуют. Говорю я ему, а над головой у меня кто-то на рояли барабанит, и так неприятно было слышать это легкомыслие. 'Хе-х, думаю, господин бог, как это у вас всё нехорошо запутано!' Говорил я долго, следователь слушал меня, как старушка попа в церкви, однако - ничего не понял. 'Вас, говорит, конечно, надобно судить, но я ручаюсь, что оправдают вас, если вы всё мне сказанное и судьям скажете. И впереди, говорит, у вас не тюрьма, а, по-моему, монастырь!' Обидно стало мне.
'Ничего, говорю, вы не поняли, и больше разговаривать не желаю'. Н-ну, отправил он меня в полицию, а там пристали ко мне сыщики. 'Мы, говорят, знаем, что кражи, в которых ты сознался, не одним тобою сделаны, скажи нам - где товарищи? Затем - иди к нам на службу'. Я, конечно, отказал им в этом, а они меня - бить. Голодом морили. Тут я действительно протерпел несколько. Потом - суд. Суд очень не понравился мне, говорить я с ним не пожелал. Рассердились судьи, закатали меня в тюрьму. Сижу в тюрьме, вокруг меня люди, подобные червям и зверям; выбрали они меня старостой. 'Хе-х, думаю, плохо всё это, господин бог, очень плохо!' Думаю и вижу: как ты ни живи, человечек, никто, кроме тебя, жизнью не руководит! Ну, о тюрьме, как о бородавке, ничего хорошего не скажешь. Вышел из тюрьмы, поглядел туда, сюда, пошатался по земле, стал работать на чугунном заводе, - бросил. Жарко. К тому же чугун, железо и всякий металл не люблю я - от него исходит вся тяжесть жизни, тяжесть, грязь и всякая ржавчина. Без металлов человек был бы проще, жил легче. Совался я в разные дела, даже сортиры чистил, признаться, тянуло меня на самую грязную работу. Потом - надумал: 'Дай-ко пойду в банщики!' И вот уж семнадцать лет мою людей да стараюсь ничем не тревожить их. В тревогах наших толку мало, нет в них толку, если серьёзно поглядеть! Живу без бога. Людей жалко, по причине оброшенности их, и жить мне - скушновато...
Месяца за два до смерти своей Л.Н.Святухин рассказал мне:
- Из всех убийц, которые прошли предо мною за тринадцать лет, только ломовой извозчик Меркулов вызвал у меня чувство страха пред человеком и за человека. Обыкновенно убийца - безнадёжно тупое существо, получеловек, не способный отдать себе отчёт в преступлении, или - хитренький пакостник, визгливая лисица, попавшая в капкан, или же - задёрганный неудачами, отчаявшийся, озлобленный человечишко. Но, когда предо мною встал Меркулов, я тотчас почувствовал что-то особенно жуткое и необычное.
Святухин закрыл глаза, вспоминая:
- Большой, широкоплечий мужик лет сорока пяти, худощавое, благообразное лицо, - такие лица называют иконописными. Длинная, седая борода, курчавые волосы тоже седы, с висков - лысые взлизы, а по средине лба торчит рогом эдакий задорный вихор, и, несоответственно, противоречиво вихру, из глубоких глазниц, мягко и жалостливо смотрят на меня умные серые глаза.
Тяжело выдохнув трупный запах, - следователь умирал от рака желудка, Святухин нервно сморщил измученное, землистое лицо.
- Меня особенно смутило именно это выражение жалости в его взгляде, откуда оно? И моё равнодушие чиновника исчезло, уступив место очень беспокойному любопытству, новому и неприятному для меня.
- На вопросы мои он отвечал глуховатым голосом человека, который не привык или не любит говорить много, ответы его были кратки, точны, было ясно, что Меркулов готов дать откровенное показание. Я сказал ему слова, которых не сказал бы другому подследственному:
- 'Хорошее лицо у вас, Меркулов, не похожи вы на человекоубийцу'.
- Тогда он, точно гость, взял стул, особенно крепко сел на него, упёрся ладонями в колени и сразу заговорил, точно - глупое сравнение - на волынке заиграл, у волынки есть такая большая глуховатая дудка, как фагот.
- 'Ты думаешь, барин, если я убил, так я - зверь? Нет, я не зверь, и если ты почуял это, так я тебе расскажу судьбу мою'.
- И - рассказал спокойно, обречённо, так, как убийцы не говорят о себе, - не оправдываясь, не пытаясь разжалобить.
Следователь говорил очень медленно и невнятно, его шершавые губы, покрытые серой какой-то чешуёй, шевелились с трудом, он часто облизывал их тёмным языком, закрывая
