Ведь эти различия иллюзорны, вы уже взрослые! Она ответила стремительно: у вас опыт, а мы еще склонны париться из-за всякой ерунды. Масштабы наших проблем несоизмеримы. Подумавши, я понял, что она права: об этом и у Кушнера были стихи — что взрослый человек не вынес бы страха перед контрольной. Это только ребенку под силу. Сейчас вспомню — с провалами, конечно, но память тем и хороша, что отбирает главное:

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,

Не хуже чернил. И на два варианта

Поделенный класс. И не знаешь ответов.

Ни мужества нету еще, ни таланта.

Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.

Учебник достать — пристыдят и отнимут.

Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,

Как маленький школьник, так грозно покинут!

И все неприятности взрослые наши:

Проверки и промахи, трепет невольный,

Любовная дрожь и свидание даже —

Всё это не стоит той детской контрольной.

И я просыпаюсь во тьме полуночной

От смертной тоски и слепящего света

Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,

И сердце сжимает оставленность эта.

Потом, постепенно, все идет как бы по линии примирения с жизнью — «я смотрю добрей и безнадежней», как любил повторять за так и не постаревшим Блоком старый Чуковский, отмахиваясь от обличительных филиппик дочери в чей-нибудь адрес. Ребенок все более молодеет — в том смысле, что все меньше раздражается, все чаще винит себя, а не окружающих, и наконец, под старость, начинает так ценить все то, чего мало остается: листочки, цветочки... Ведь дитя, которое само как цветочек, совершенно всего этого не замечает: это норма, фон жизни, этого будет еще много. Помню из детства — у нас огромный сквер перед китайским посольством, и в этом сквере, на круглом газоне, трехлетний мальчик яростно топает ногой, гоняя голубей, которых тут же сзывает и кормит булкой старушка. «Зачем ты птичек гоняешь, — говорит она с ласковой укоризной, — ты ведь сам как птичка!» Бутуз — страшный, налитой, красный, ничего птичьего, и так ужасен контраст между ее детской ласковостью и его совершенно взрослой злобой. То, о чем у любимейшего поэта, в стихах «Старый да малый»: «Ребенок входит, озираясь, старик уходит, разбираясь... И в робкой, шаткой их судьбе пыльца мерцает золотая — их неприкаянность святая, их неуверенность в себе».

В ребенке в самом деле много старческого, в старике же — того идиллического, ничем не омраченного детского, с каким только и приходить в мир. Но второй жизни не будет, к сожалению, а ребенку ведь никак не объяснишь, что раздражается он попусту и трагически переживает ерунду. Но это потом, с годами, а то и в результате целой жизни появится у него великолепная диоклетиановская беспечность — э, все ерунда, зато смотрите, какая у меня капуста...

Я ведь и по себе знаю, что все качества, традиционно считаемые детскими, стали у меня актуализироваться и активизироваться лет после тридцати, а до пятнадцати, скажем, я себя считал ужасно взрослым, и темы меня волновали взрослые — любовь, спасение человечества... Только в относительной зрелости стал замечать признаки молодости — способность к благодарному жизнеприятию, прекрасному ничегонеделанью... Думаю, что стереотип «Счастливое детство» был нам кем-то навязан. На эту тему было в девяностые гениальное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место» — о страшном мире несвободы; какое же счастье, когда зависишь от всех? Пора начинать пиарить старость как счастливейшее время жизни; ну, пусть не старость, пусть пятьдесят-шестьдесят, что по нынешним меркам еще молодой, свежий и трудоспособный возраст. Уже можешь купить себе мороженого, еще способен испытать от этого радость.

Но в «Баттоне» есть и еще один важный аспект, а именно возрастные перемены в отношениях любовных, супружеских, женско-мужеских. Тут тоже отмечается некий парадокс: в начале этих отношений мужчина почти всегда старше. Он решает, он выбирает, он штурмует. А потом все в точности как в «Баттоне» — он начинает стремительно молодеть. Была возлюбленной — стала мамой. Нашел, так сказать, комфорт, а ничто так не расслабляет, не инфантилизирует мужчину, как этот самый комфорт, удобство, уютность жизни. Главное — не успеваешь заметить, как стал во всем зависеть от нее: где мои носки? Мои документы? Моя любимая душегрейка? Ты же везде наводишь порядок и знаешь, где что лежит. А я теперь ничего не знаю, тычусь, как слепой кутенок, в поисках утраченного бремени: а счет за квартиру? Ты заплатила за квартиру? Дети утерты, сам я накормлен? Что же в этой ситуации зависит, черт побери, от меня?!

Дело еще и в том, что сексуальные дела постепенно отходят не то чтобы на второй план, но как бы перестают играть определяющую роль, а мы ведь в этих делах активно самоутверждаемся. И тут наше мужское начало — и некоторое доминирование, и старшинство, потому что в конце концов мы их, а не они нас, — не подвергаются сомнению; однако в скором времени оказывается, что жизнь состоит не из этого. В постели мы берем кратковременный реванш, там мы взрослые. А все остальное время они старше, учат нас гулять по часам и вовремя высаживаться на горшок, «и постепенно сетью тайной»... В этом и ужас долгих любовных отношений: сначала мы старше, потом мы ровесники, а потом, вне зависимости от реального возраста, мы дети на помочах. И самый мощный символ любви, виденный мною в мировом кино, — это престарелая возлюбленная, кормящая и баюкающая годовалого бывшего Питта.

Я хорошо знал Анатолия Ромашина, добрейшего человека и большого актера. У них с Юлианой Ивановой, невероятно обаятельной и красивой девушкой с его курса, был счастливый брак с разницей что- то лет в сорок. И в одном интервью Иванова не без ужаса призналась: я чувствую, что временами я старше, чем он! Да, так оно и было. Я видел их вместе. Ромашин по-детски ныл, она по-взрослому командовала. Это была, конечно, одна из их бесчисленных ролевых игр — оба артисты, они умели расцвечивать быт. Но в основе этой игры было что-то подозрительно жизнеподобное. Я и сам себя ловлю на том, что даже дочь, лучше меня знающая, где что лежит в квартире, иногда относится ко мне покровительственно: в такие минуты важно срезать, иначе так и будешь у них в дошкольниках.

К сожалению, эту перемену собственной участи мало кто замечает. Может быть, поэтому мой роман «ЖД» трактуют всегда как роман о русских и евреях, несколько упуская из виду, что это история одной влюбленной пары, отраженной в четырех зеркалах. Просто на протяжении романа влюбленные успевают побыть во всех ипостасях: вот они командиры двух враждующих армий, вот разлученные войной любовники, вот он губернатор, а она туземка, а вот, допустим, он старик, а она девочка. Это нормальные фазы всякой любви, которая всегда происходит на фоне войны, потому что — «Все влюбленные склонны к побегу», они всегда беглецы, и мир им враждебен. Всякая книга о любви — обязательно о войне, даже если она дана фоном, упоминанием; ведь мы действительно командиры двух враждующих армий или по крайней мере полномочные их представители. Вероятно, я там недостаточно четко это прописал, хотя куда уж понятнее: Маша — Аша... Все эти четыре женщины — одно и то же лицо, и четверо мужчин — тоже, просто все они проходят через перечень ролей; но это, наверное, не объяснишь. Во всяком случае тот, кто любил, поймет.

Возраст, таким образом, чистая фикция, зависящая в основном от двух вещей: от ситуации любовной