башкой и уверенным влажным плечом вперед. Дальше опять ничего не помню, но не потому что все быстро летит, а оттого, что все, напротив, очень медленно ползет. Такое огромное количество событий и встреч вмещается в каждый промежуток и отрезок, что фиг запомнишь все.
Поэтому я для себя сделал вывод, что чужая жизнь какая-то очень стремительная, а моя наоборот очень медленная. Уже и не знаю, что с ней делать. Вот, говорю, мне 33 года — и мне уже лет, кажется, семь, как 33. Столько всего случилось! — я только последнюю неделю своей жизни могу на пару романов пустить, а тут еще полгода впереди. Когда ж я это все буду описывать.
Скептик, каких я знаю немало, скажет: «Посмотрим, как ты заговоришь спустя еще три или тридцать три года». Но мне нет дела до скептиков, они мне уже обещали «чеченский синдром», «несчастный брак, оттого что он счастливым не бывает по определению», еще обещали «наплодишь нищету — и дети тебя проклянут твои же», потом пророчили неудачу со второй, а затем с третьей книгой, вослед предлагали тюрьму и суму... короче, длинный список, надоело перечислять.
Не дождетесь, как говорится. А если дождетесь, то это победила не ваша правота, а моя минутная слабость. Только и всего. И пошли вон теперь.
А лучше я сам пойду вон от вас, а то вы заразные.
В мире стало как-то подозрительно много тоскливых людей, которым жизнь не в жизнь. Может, они и раньше были, но я точно помню, что когда я был ребенком, их не было вовсе. Скорей всего, я их не замечал. Значит куда предпочтительнее быть ребенком всегда и не видеть никогда этих невротиков, истериков и параноиков, этих носителей хандры, скуки, ужаса, разлада, распада, раздора и неверия ни во что.
Сам факт наличия у меня возраста меня все время удивляет, признаюсь. То есть, я где-то и как-то помню, что в паспорте у меня прописан день рождения, и вот эти циферки «33» мне очень нравятся (а до этого нравились все предыдущие) — но каждый раз, когда выясняется, что я отличаюсь от всех остальных, мне как-то смешно и щекотно внутри.
У меня есть совершенно бездарная привычка говорить «ты» не только тем, кто меня моложе, но и тем, кто меня старше, причем намного. Недавно был на юбилее одного издателя и литератора, ему исполнилось шестьдесят, я называл его «Олег», и даже «Олежа», а на меня косились как на сумасшедшего. Наверное, это действительно неприлично, но я искренне не видел между нами никакой разницы.
Обычно, как человек, помещенный в социум, я скрываю, что не вижу этой разницы, и стараюсь запомнить отчества взрослых людей, но в нетрезвом состоянии уже не могу.
Однажды я назвал на «ты» и без отчества писателя Михаила Иосифовича Веллера, и он меня громко отчитывал, держа цепкими, но уже не очень сильными пальцами за локоть, а я опять улыбался, и от нежности, и от нелепости ситуации. Я даже писателя по имени Эдуард Вениаминович называю просто «Эдуард», с чего бы это я тебя, Михаил, стал звать так длинно, тем более, что я это и не выговорю в моем состоянии: «...с... ф... в... ич!..»
Подобная же ситуация и с теми, кто моложе меня.
На лице моем уже в глупой младости росла борода, а голову я брил наголо. Помню, однажды выступал перед студентами, преподавал им основы журналистики и, в частности, сказал: «Ну, давайте сразу же перейдем „на ты“, и будем общаться запросто — ведь меж нами нет никакой разницы, мы ж одно поколение...»
Сижу такой пред аудиторией, бородатый и без волос на голове. Короче, они не выдержали и засмеялись. Тепло засмеялись, но искренне. «С чего этот бородатый тип считает нас, юношество, одним с собой поколением?!» — так, наверное, подумали. «Тоже мне, Боже мой, ровесничек! Он в зеркале-то видел себя?»
Но я, правда, был тогда совсем молодым. Двадцати четырех лет. Велика ли разница — если от восемнадцати отмерять. (У меня вот за год сменилось два водителя, одному было 59, а нынешнему — 19. Совершенно одинаковые.)
Но недавно, спустя почти десятилетие, я снова поймал себя на том же самом ощущении, когда выступал в Литературном институте, и умнейший Сергей Есин, подводя итог моим бессистемным словесам, пожурил своих учеников: «Отчего вы не записывали за ним, а? Пред вами стоит человек на пятнадцать лет старше вас!»
У меня такая легкая молния пробежала в плечах по этому поводу: «...и чего? Пятнадцать лет — и чего? Просто у меня вышли книжки, а у них еще нет, вот и все. Зачем им записывать за мной, вовсе незачем, мы ж одинаковые совершенно».
...Или вот еще другой случай вспомнил.
Выступал прошлою весной в библиотеке перед старшеклассниками, и потом получил смс от одной из слушательниц. Очень пронзительной, и очень понятной была та смс, а написавшая ее была хоть и юна, но красива редкой, натуральной и зрелой красотой.
Я произвел тогда нехитрые расчеты и неожиданно удивил себя осознанием того, что эта девушка вполне могла быть моей дочерью. Вот какой я вырос уже.
Повертел эту мысль то так, то эдак, снизу на нее посмотрел, сверху, но все равно не понял, что с ней делать, приятной ее считать или неприятной. Оставил, в общем, свою мысль в покое, а затем и вовсе забыл. Сейчас только вспомнил, сам не знаю к чему.
Наверное, к тому, о чем и писал здесь в этом на первый взгляд несколько манерном, но внутренне очень искреннем тексте.
Я писал о том, что рад приходу всякого времени и любого возраста, — но не понимаю, какое отношение имеет это время ко мне, если я родился собой, жил и живу собой, и душа моя никогда не научится реагировать на время. Душа же вообще не при чем! Они же по разным ведомствам числятся! Время, может, и идет, а душа — посмотрите, танцует в луче солнечного света. Никуда не делась, никуда не денется.
А вот и мама пришла с половой тряпкой, сейчас она устроит мне танцы...
Странная жизнь Вениамина Кнопкина
Возраст, я и «Бенджамин Баттон»
I.
Возраст — иллюзия, и поговорить о нем мне хотелось именно в связи с «Бенджамином Баттоном», так досадно пролетевшим мимо главных «Оскаров». Был шанс, что академики все-таки признают эту неровную и чудесную картину, но они поступили проще, лишний раз доказав, что выход из кризиса может осуществляться как через усложнение, так и через упрощение, и второе соблазнительнее. Они дали «Оскара» детскому, индийскому «Миллионеру из трущоб», бойловской спекулятивной фальшивке, не лишенной обаяния, но пустой, как сухая тыква. Между тем «Баттон» — глубокая и умная, хоть провисающая местами картина; речь там идет не только и не столько о дряхлении Запада (хотя дряхлости в фильме многовато — и на визуальном уровне, и в смысле довольно дряблого ритма). Это еще и довольно точное исследование возраста как феномена или как фикции, если хотите, — потому что жизнь в некотором смысле действительно идет от старости к юности, и шутка Твена, превратившаяся в новеллу Фитцджеральда, не так поверхностна, как кажется. Это все из серии «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Человек начинает жить маленьким старичком — все трудно, все приходится делать впервые, отсюда ворчание, брюзжание, детский негативизм, катастрофическое переживание мелочей... Недавно в школе, где я преподаю, была научная конференция — дети представляли свои, как это теперь называется, «проекты», а по-нашему, по-простому, доклады о чем хочется. И вот одна девочка, очень умная, одиннадцатиклассница, делала психологический анализ «Отцов и детей», доказывая, что конфликт подростка с родителями фатален и трагичен. Я не выдержал: Катя, чем отличается подросток от взрослого?!
