В мужской палате обсуждали, где брать деньги, — им дали понять, что Ярослав бесплатно оперировать не будет. Твердохлеб уезжает в Ростов и уже не берет пациентов. Что же дать хирургу, что? У них не было ничего, кроме взятого у самого Ярослава на прошлой неделе. Проклятый дождь, не смогли увернуться от самосвала. Ну черт с ним, с барахлом. Мороз, человек со скрюченной рукой, вышел в коридор и направился к кабинету главного врача. Он подождал, когда оттуда выйдут двое посторонних. Можно не приводить разговора, который произошел между человеком со скрюченной рукой и Ярославом, но нельзя опустить то, что вечером Ярослав сказал жене:

— Вот наконец-то справедливость восторжествовала! Они нас обокрали — и попали к нам же! И как я раньше-то его не узнал! Ах да, он, оказывается, перед кражей красил усы в черный цвет. Акварельной краской... В больнице смылось...

Выздоравливали они медленно. Но хорошо, что добились отдельной палаты. Жалели, что Лидку спасти не удалось...

— И вообще: нет справедливости никакой! — говорил Мороз. — Хотели пожить спокойно, но пришлось все вернуть. Теперь снова надо в дело...

“Нет справедливости”, — думала Оля, соображая, где взять денег на взятку главному врачу. Она вынесла судно из-под интересного мужчины, который медленно, но верно поправлялся после тяжелой полостной операции.

— Присядьте, Олечка, — попросил он. — Я, знаете, загадал: если будет дождь сегодня, я вам все скажу... В день, когда вы первый раз подошли ко мне, тоже лил дождь...

— Я кормлю с ложечки только тех, кто с хуторов, к кому редко приезжают, — отвечала рассеянно Оля, думая, что деньги брать тут не очень-то удобно, хотя они были очень нужны: Ярославу-то придется отдать всю свою зарплату. Так намекнула старшая сестра.

— Оля, я знаю, что вы живете с дочкой... Я тоже один. Я вас прошу: давайте вместе... Попробуем вместе... И в дождь, и не в дождь...

— Как вы хорошо сказали: и в дождь, и не в дождь, — сказала Оля. — Я только у дочки спрошу, но... но она согласится, я знаю!

ТАК КТО ЖЕ ПОСЫЛАЕТ ДОЖДЬ?

ГРИША-ШИША

В автобусе гуляла казачья свадьба: все наряжены цыганами, муж “бьет” плеткой жену: работай, мол, работай! Она идет гадать пассажирам — звенят нашитые на юбку крышечки от пивных бутылок. Гришу узнали по шишке, поднесли водочки...

Он шел по Калитве и вспоминал свадьбу. Подумал: “Может, и мне надо бы жениться...” А уже темнело. Одинокая женщина стояла перед пятиэтажкой и говорила:

— Только бы живой показался, а там уж пей сколько душе угодно!

Помолчав, она снова стала умолять:

— Покажись живой-то!

Гриша подошел:

— Кто должен показаться?

— Да Магмуддинов. Вася. Муж мой. Он у меня в голове, а ты — не в голове. — После чего женщина снова повернулась лицом к окнам: — Скучаю я, Вася... Но пора, все! Поговорила я с тобой, пора...

...Гриша очнулся на скамейке возле пятьдесят четвертого дома. Очень пить хотел. Здесь, на втором этаже, живет знакомая баптистка. Недавно звала его в общину вступить. Но у баптистов нельзя смеяться и шутить. А стакан воды дадут? Похмелье Гриша не любил: будто все тело надето на костяк как-то набекрень...

Остановился у реки, попил. Рядом мужик ловил рыбу на макуху. Тут же пятилетний мальчик натягивал футболку на голову. Папа, папа, смотри! Папа посмотрел и спросил, зачем сын рвет футболку.

— Я не рву, я — инопланетянин!

Гриша понял: надо оставить после себя сына, маленького Гришу, но без шишки. Шел и все думал об этом. А в “Соснах” пели “Донцы-молодцы”, шумела праздничная толпа — казачий хор закончил песню, и все смотрели выставку самодельных ковров. Местный поэт Василий Г. выступал после хора; по газетной странице он читал:

Я хочу влюбиться в хуторянку,

Завести хозяйство у пруда,

Не круша, работать по утрянке,

Как земная светлая звезда.

Иногда Грише казалось, что во время сочинения стихов Василий специально сходит с ума. Почему звезда светлая? Разве бывают темные? Гриша подошел и негромко спросил:

Если ты влюбился в хуторянку,

Успокой, пожалуйста, меня,

Ты зачем, мой милый, по утрянке

Все крадешься возле куреня?

— А здоровкаться кто будет? — протянул ладонь Василий, пропуская мимо ушей намек Гриши на очередную ночную пассию. — Я новые почитаю. Хочешь? Образ я уже освоил, образ у меня хороший получается. Сейчас над слогом работаю.

Гриша повернул к дому. “Я сам могу наплодить много слов”, — думал он. “А сына?” Про несуществующее существо он ничего не мог знать — ведь оно еще и не существо.