увы...

6 июля 2006 г.

Господи, помоги выстоять! Депрессия меня победила. Повеситься из-за такого фашиста, как наш сосед, не хочется, но и жить не хочется...

А Моцарт вообще уже мертв был — к моему возрасту (и давно). А я все недовольна. Но — может — лучше бы умереть? Не мучиться долго. Ничего не знаю.

...Прервалась. Приходил Антон. Мы вернули ему книгу про альбигойцев.

Слава: альбигойцев тут хвалят, а Аверинецев пишет, что они не стеснялись в средствах.

Я: — А кто стеснялся? Крестоносцы, что ли?

— Никто и не стеснялся, поэтому надо писать научно-взвешенно, а не только их жалеть.

Антон послал Путину вопрос по интернету: почему из Стабфонда не вкладывают в жилищное строительство.

Зашел разговор о ненужности литературы. Слава сказал:

— Когда литература нужна — это ужас! За писателями тогда бегают с кольями, как за важными врагами, и хорошие книги запрещены.

И вообще... элитой становятся люди, которые читают книги, а не смотрят ТВ. Они хотя бы могут формулировать свои цели.

В “Знании — силе” Лускатов: война является ритуальным убийством. Добавляем: самым массовым. Еще раз добавляем: ритуалы никогда не кончаются. Значит, в будущем умные правители должны выделить площадку (может, в космосе), где этот ритуал не повредит человечеству. Пусть добровольцы там воюют и показывают чудеса храбрости.

7 июля 2006 г.

Во время ссоры со Славой я выбросила его книги по языкознанию. А он проходил мимо мусорных баков в синагогу и вдруг увидел знакомые синенькие обложки — двухтомник Комы (Иванова) и Гамкрелидзе. И обратился к ним с такой речью:

— Друзья! Простите! Вы сейчас вместо меня страдаете. Спасаете меня: вас выбросили вместо человека. Вы исполняете самую большую роль, какая только может быть у книги: спасаете человека.

Слава вчера видел бомжа, который рылся в баке. Нашел книжку, пролистал и положил в другую сумку, специальную для книг.

Вчера Слава ходил в суд. Мировой судья назначил соседу штраф в 500 рублей, потому что сосед умолял не давать ему 15 суток — уволят.

Я говорю Славе сегодня, что, конечно, нервы с каждым годом все хуже выносят, но лучше повеситься позже, чем раньше. Слава: в Евангелии ничего не написано о нервах, а только о терпении.

Ходила на вечер Томаса Венцловы. Большой зал Пушкинской библиотеки (где Лара встретилась с Живаго). Все спрашивали меня о жизни со здоровьем. Я отвечала: “Хотела повеситься из-за соседа, но вместо этого пошла на Томаса”. Слава говорит: “Крестная советовала никогда не думать о самоубийстве, а то бесы будут тут же шептать: повесься”.

В ее родной деревне до революции самоубийц за ногу волокли по деревне, бросали в яму и зарывали.

Я взяла для Венцловы натюрморт с подсолнухами. Ахматова под дождем на балконе искоробилась, я ее оставила — это из-за ссоры с соседом забыла А.А. (На слове “сосед” опечатки сыплются ливнем. Слава говорит, что это лучше, чем если бы мы мазохически наслаждались описанием таких случаев.)

Б., глядя на мои подсолнухи, спросила: “Здесь что — киви в разрезе?” Сие меня так поразило, что, даря картину Томасу, я пояснила: “Это подсолнухи”. “Вижу”, — удивленно ответил он. (Если выбросит, то у меня на кухне еще три варианта сохнет. “Все не перевыбрасываете”, — говорит в таких случаях Слава, обращаясь к окну.)

Б. жаловалась мне, что на конференции их не взяли на экскурсию по Пастернаковским местам. (А вся железная дорога, думаю я, от Москвы до Перми — сплошное Пастернаковское место).

Спросила у Б., как ему показалась конференция по Пастернаку.

— Основной вывод — что все поэты воры. Только и делали, что воровали друг у друга. В каждом докладе — реминисценции, аллюзии...

Венцлова первым из друзей назвал Наталью Горбаневскую. Это мне очень понравилось

Как сказал Бродский: на каждого месье имеется досье (Венцлова).

Томас — про Хельсинкскую группу, в которой он состоял:

— Мы уж были только мышкой при крахе СССР. Дед — это Рейган, бабка — затратная экономика...

Об Ахматовой:

— Она говорила: “В ваших стихах есть тайна”, — если поэт ей нравился. В других случаях она отговаривалась так: есть чувство природы, прекрасная рифма и т.д. А мне сказала о переводах ее стихов на литовский, что интонация, похоже, верно подмечена. Я в отчаянье хотел броситься под трамвай.

Я подумала: горячий литовский парень!

У меня есть привычка задавать много вопросов. Сначала спросила Томаса о Б.Л.

Пастернак внушал мне: не надо переводить его ранние стихи. Поздние проще и глубже.

Я спросила Томаса: