чем “массовый” отличается от “просто” читателя, и кто такой этот “просто”. Получается, что я расплывчатое понятие “андеграунда” пытаюсь определить через не менее расплывчатое понятие “читателя”... И все же я дерзну — интуитивно, поверх логики. А “читателя” отложим до следующей журнальной дискуссии.

Начнем вот с чего. — Представляется, что “читающая публика” — область до сих пор довольно аморфная, и ее можно при желании формировать, можно манипулировать ее сознанием и вкусами. Это было понято еще литературными стратегами прошлого века. Белинский, воспитывая своего “прогрессивного” читателя, вытеснил в андеграунд “Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголя. У нескольких поколений русской интеллигенции эта вещь (понаслышке) вызывала такую брезгливость, что они к ней даже не притрагивались. Последовавшие за Белинским “властители дум” попытались вытеснить в андеграунд Фета, Лескова и других многих... даже Пушкина. По счастью, в XIX веке общественное сознание еще не было (и не могло быть) организовано достаточно жестко для того, чтобы андеграунд принял отчетливую форму. Тем не менее что-то основное, глубинное было понято и сделано уже тогда. И Белинский, и Чернышевский догадались, что идеологические акценты нужно поместить в эстетику: нужно воспитать определенный, идеологически нагруженный вкус. Идеи, вращенные во вкусовые предпочтения, живут дольше, ибо вкусы человека — более постоянная его характеристика. Идеи сравнительно легко сменяют друг друга, вкусы — более инерционны. Об идеях спорят, о вкусах — нет. Идеи друг друга отрицают, вкусы — накапливаются и суммируются. Новая идея вычеркивает старую и занимает ее место. Новая эстетическая ценность не может старую уничтожить. Поэтому в душе человека место ей находится с трудом, с мучением, с борьбой: душа должна расшириться, да и старая любовь должна потесниться. Массовый читатель (еще если он соответствующим образом воспитан) вряд ли способен на такие действия...

Но кроме отягощенного идеологией вкуса, в XIX веке было создано еще нечто более важное. — Литература была облечена в торжественную тогу, и на ее лице застыло выражение непроходимой, глубокомысленнейшей серьезности... Как странно, что в Англии в это время Эдвард Лир и Льюис Кэрролл стали классиками, можно сказать, при жизни. А у нас и через пятьдесят лет футуристы, а вслед за ними и обэриуты в сознании читающей публики находились где-то сбоку от “настоящей” литературы. Символисты и акмеисты — это пожалуйста: это хорошо, потому что “серьезно”, — они отвечают читательским представлениям о том, какой должна быть литература... а остальные — кто? — Василиск Гнедов? — глупости! шарлатанство! мальчишество! — И вот отсюда еще один и, может быть, важнейший исток андеграунда. — О Хлебникове принято говорить с уважением, но столь же прочно принято его не читать и a part называть графоманом. И, кажется, до сих пор его поэзия никем по-настоящему не исследована...

Когда в советское время курирование литературы сделалось государственной и партийной задачей, на эстетику можно было не обращать большого внимания. Сами кураторы были людьми с мощнейшей инерцией вкусов, воспитанных в XIX веке, и эстетические предпочтения в них действовали почти на уровне подсознания. Иногда они искренне думали, что это просто “классовое чутье”. Соответственно они стали более формально оперировать с авторами на идеологическом уровне, клеить на них политические ярлыки. В 30-е годы андеграунд впервые выявился отчетливо: литераторы были резко поделены на допущенных к читателю и не допущенных. Это разделение было, наверное, весьма глубоким и эстетически значимым, однако представлялось поверхностным: читате воим вкусам. Вряд ли Платонову было бы легко и интересно общаться с Добычиным, а Хармсу — с Кржижановским. Говорить и мыслить об андеграунде в целом позволило лишь спекулятивное оперирование идеологическими оценками, к которому прибегали кураторы. Эта картина была, впрочем, заразительна (ибо проста, понятна) настолько, что многие разнородные литераторы андеграунда действительно, реально почувствовали свое единство. Можно сказать, что они в некотором смысле сплотились. Думается, это чувство (иллюзия, конечно!) возникло после Хрущева и развивалось в течение десятилетия — до середины 70-х годов примерно. Тогда же явилось понятие “самиздат”, которое, мне кажется, существенно пересекается с андеграундом. И вот здесь-то можно было бы ввести важный, смыслообразующий термин — “читатель андеграунда” (в отличие от “читающей публики”). Но “самиздат”, безусловно, требует отдельного обсуждения, — и на многих страницах...

Это было время, когда активно действовал Солженицын во главе массы диссидентов, и вообще политическое диссидентство было хорошим тоном. (Моя юность прошла под этим знаком. Во 2-й школе моим учителем литературы и истории был Анатолий Якобсон; в параллельном классе учился сын сидящего Даниэля...) Это представление о единстве андеграунда живо по инерции до сих пор, но в основном, кажется, в литераторах старшего поколения. Ким, например, так, может быть, и не осознал, насколько он эстетически иной, чем Галич. (Между тем их различие чрезвычайно существенно: оно проходит на уровне поэтического проекта: у Галича реалистический проект в лучших, “совестливых” традициях XIX века, у Кима же проект постмодернистский, причем крайний, дальше которого, мне кажется, не шли никакие авангардисты, концептуалисты и эпатажники. Это интересно наблюдать еще в том соображении, что оба — и Ким, и Галич — исходят из театрализации текста.)

Важно заметить, что андеграунд вообще — понятие бессодержательное по отношению к собственно литературе. Принадлежность к андеграунду может что-то сказать нам о социальном статусе литератора или о его человеческом характере, энергетике... возможно, о нравственном облике, — но ничего не скажет о его “творческой жизни”: о его вкусах, критериях качества, о степени его таланта и о предметах, к которым он свой талант прилагает. Зато принадлежность автора к конкретной группе — Лианозовской, допустим, или к “СМОГу”, к “Московскому времени” и т.п. — уже кое-что (пусть не так много) дает нам понятьи в эстетическом плане, во всяком случае, мы уже представляем себе какое-то “выражение лица”...

С мыслью о разнородности андеграунда я впервые столкнулся в середине 70-х годов. Но эта мысль произошла во мне не от внешних причин, а как-то изнутри. Когда после школы я принялся производить свои пробы пера, я был полный профан в эстетиках, зато в политике все знал и делал зрячий и ответственный выбор. Конечно, я был с диссидентами — какие могли быть вопросы! И лишь постепенно — лет через пять — вопрос начал образовываться во мне. — “Я холоден. Защита прав человека мне скучна. Я занят другими проблемами. Какими — я сам не понимаю. Я двигаюсь ощупью. Куда?.. Куда бы я ни двигался, я все равно буду принадлежать андеграунду... Да, я неблагонадежен для режима, но неэто главное, а то, что я пишу не так, как принято, как читатель привык, как его приучили. Вот почему меня никогда не напечатают, даже и стараться не стоит. Ясно, что кроме унижений ничего не выйдет... Да, я буду принадлежать к андеграунду, но не в том смысле, как Солженицын, а как, например... Владимир Казаков...” О, я никогда не прощу советской власти вот чего: политизировав искусство, она надругалась над его тонкой организацией, сломала и выровняла все богатство его нюансов, способов цветения; создав вомне эйфорию — или скажем сдержанней: пиетет — по отношению к диссидентству, она лишила меня эстетических ориентировок, лишила меня общения с моими великими современниками — Владимиром Казаковым... Всеволодом Некрасовым... Игорем Холиным...

О Казакове я узнал лишь в 1995 году, когда был напечатан его трехтомник, давно после его смерти. С Некрасовым, по счастью, я познакомился в начале 80-х. Уже тогда я имел опыт прохождения через малые кружки андеграунда — весьма различные по объединяющим их вкусам. Я был вкружке традиционно- пастернаковско-тарковской поэзии у Лиды Мурановой, которая заведовала студией звукозаписи при Литературном музее. Помню, как там читала свои поэмы Марина Кудимова, только что приехавшая из