ощупывает взглядом пояс Сале, откуда торчит кривой нож и торцы метательных клиньев.

- Умеешь? Мастерица или так, для пущего форсу?!

Женщина кивает; по-прежнему молча.

Сейчас слова излишни.

Более того - опасны.

- Славно, милочка!… ах, славно! Значит, так: я начинаю, а ты, едва нутряной холод пойдет по жилочкам, бери в каждую руку по клинышку, становись вон у той стены, где узоров погуще, и всаживай свое баловство прямиком… Иконки видишь?

Прозрачное Слово опять справляется плохо: что означает 'иконки', совершенно не понятно. Но толстый палец веселого Стася безошибочно указывает в угол, где в центре узора 'Кошачий Глаз' висят две картины в богатых окладах.

Молодка с грустным лицом кормит грудью младенчика; бородатый каторжник в отрепьях строго смотрит на Сале.

Строго не получается. Возможно, потому, что обе картины, как и деревянная статуэтка над камином, висят кверху ногами. Да еще потому, что подобие княжеского венца из колючих веток терна только каторжанам-душегубам и надевают, в насмешку.

- В лицо, в лицо целься! И не промахнись, нынче за промах три шкуры дерут… Поняла? Не подведешь старого Стася?

Камень на груди пана Станислава задергался, запульсировал вырванным из груди сердцем, разбрасывая сгустки кровавого света.

- Поняла, спрашиваю?!

Сале поняла.

Она все поняла; она будет целиться в лицо и не промахнется.

Потому что за промах дерут три шкуры.

Наверху, на пятилучевике верхней галереи, купаясь в багровых отблесках, толпились замковые призраки: распяленные в крике рты, глаза вылезают из орбит, руки изломаны пыткой или последней мольбой… бывшие участники, ныне зрители, силой призванные на небывалое зрелище.

За окном метелью плясал Мертвецкий Велик-день.

Праздник.

Она все-таки едва не промахнулась. Когда холод от произнесенных Слов ледяной, намоченной в проруби холстиной объял женщину до души ее, войлок за окнами разорвался оглушительным грохотом. Стекла витражей с дребезгом пролились на пол дождем осколков, Сале закусила губу и, прищурясь, метнула клинья, - один за другим, в лицо кормящей матери, в лицо строгому бородачу-каторжнику…

Женщина не видела, что маленький ублюдок выбрался из своего угла, подобрав по дороге зазубренный кусок стекла, и сейчас ползет к очнувшейся девушке, тщетно дергающей тонкие, непрочные на вид 'уздечки'.

Изнутри «уздечки» порвать невозможно.

А маленький ублюдок все полз и полз, кропя полировку паркета янтарной, светящейся влагой.

Кровью из порезанных пальцев.

За окнами - снежная мгла. Стемнело. Совсем. Приходится не скупиться, чтобы мой герой сумел хоть что-то различить в этой пурге, доверху наполненной колючей белой крупой.

Приглушенный посвист ветра.

Охряные шары горящих факелов.

Охра? багрянец? пурпур?

Рио цветов не различает, и я убираю лишний подарок.

Просто огонь; герою вполне достаточно.

Буран рвет пламя мерзлыми когтями, пытаясь унести добычу прочь - в ночь, которая еще не до конца ночь, но очень старается. Месяц-лютый, лютый месяц… Пламя отчаянно сопротивляется, трепещет на ветру растрепанными шевелюрами.

Не гаснет, упрямое.

Слово пана Мацапуры - золото.

Ненавижу золото; ненавижу, ненавижу, не…

Конский топот. Трудно сказать, сколько человек скачет, но изрядно. На нас хватит.

У бойниц засели сердюки с рушницами - трое. Всего трое. И то, что у каждого - по три рушницы, да еще по паре пистолей впридачу, дела не меняет. Людей в замке мало, поэтому на стены пан Юдка никого ставить не стал. 'Это правильно,' - думает Рио, и я с ним соглашаюсь. Наверное, правильно. Беда в другом: сам замок не очень-то приспособлен для обороны - стены низковаты, часть вообще щербата, будто стариковская челюсть, рва с подъемным мостом нет и в помине, из башен только одна и годится для стрелков… похоже, когда отец пана Станислава отстраивал эти руины, он меньше всего думал о серьезной осаде.

Горе, не крепость.

Мы с консулом стоим неподалеку от сердюков, в галерее верхнего перехода; у окна. У обычного, двустворчатого окна. Смешно: нам даже бойницы не досталось!… нам надо держаться. Держаться до того, как Сале с Мацапурой откроют 'Багряные Врата'. Способ их открытия мне неизвестен, ветру никогда раньше не было нужды в костылях, но людям для таких игр всегда нужна кровь. Хорошо, что об этом не знает мой герой - наверняка кинулся бы сломя голову спасать жертву… все испортил бы…

Нет уж, пусть лучше оборону держит, вместе с привычным ко всему паном Юдкой!

…Не думать! Не думать так громко!… Я уже ни в чем не уверен…

- Ну что, пан Рио, видать, гости к нам? - кривая усмешка трещиной раздирает бороду надворного сотника. - Гостей у нас песней встречают! Вэй, черкас, не рвися к бою! Старый жид на всем скаку срежет шаблею кривою…

- У меня Запрет. Запрет на убийство, - Рио без стеснения портит песню. - Там, когда мы… когда мы спасались бегством, кажется, обошлось. А сейчас… Мои палач и лекарь погибли.

- Лекарь тебе, мостивый пан, сейчас без надобности. А вот палач… Я подойду? Или побрезгуешь?!

Снова трещина усмешки.

- Да, вполне. Благодарю, - Рио серьезен и, как всегда, безукоризненно вежлив.

Он не врет.

Он действительно благодарен Юдке за это предложение.

Жаль…

- Тогда - по рукам, мостивый пан! Хорошая у нас пара получается: вам губить нельзя, а мне - миловать!

Герой по имени Рио резко вскидывает взгляд на бородатого насмешника - и отворачивается, так ничего и не ответив.

- Эй, пан Станислав, открывай!

Это от ворот.

Глухие удары. Звук сносит ветром.

Внешние ворота крепки - с налета не высадишь. А полезут через стену - тут уж сердюки из окон и начнут пальбу. Видно только плохо, гребень стены еле освещен - целься, не целься!

- Пан Мацапура! Открывай по-доброму! У нас бумага от полковника полтавского! Повеление - на суд тебе явиться! Открывай, пока честью просим!

- Приготовьтесь, хлопцы, - тихо, но внятно произносит Юдка. - Ежели над стеной хоть шапка покажется - стреляйте.

И вдруг, без всякого предупреждения, распахивает окно настежь.