- Не врешь?!
- Христом-Богом клянусь! - вовремя вспомнилась местная присказка, не раз слышанная здесь от кого угодно, начиная кухарем и заканчивая сердюками; разве что пан Станислав и Юдка обходились иными словами.
И рука женщины еще раз указала куда-то в черный провал между хатой и хлевом.
- Ну, баба! Вот это баба! Хлопцы, а ну!…
- Пан есаул, на чортопхайке не пройдем!
- Бес с ней!… зараз вернемся!
Черкасы прыгали с брички, досадливо швыряя на дно разряженные в бою пистоли и булдымки- короткостволки; кривые клинки шабель скупо взблескивали, покидая ножны. Всадники ринулись первыми; пешие от них почти не отставали.
Трое черкасов с последней брички слегка замешкались. Молодой парень, правивший упряжкой, лихо соскочил на землю, набрав полные сапоги снега; от души хлопнул Сале по плечу.
- Эх, баба! Спаси тебя Бог! Ну, баба…
Он вдруг замолчал, тяжело, со свистом, дыша.
Взгляд его уперся в сверток на руках женщины.
В суматохе портьера разошлась, и на парня смотрели узкие глаза - от переносицы до самых висков.
Шестипалая ручка цепко держала скомканную ткань.
- Баба!… да у тебя ж чорт в пеленках… слышь, баба…
Сале Кеваль, прозванная Куколкой, улыбнулась оторопевшему черкасу и шагнула вперед.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…Златое Древо Сфирот распускалось цветами помыслов Святого, благословен Он. Цветы осыпались вьюгой лепестков, образовывая завязи Сосудов; завязи щедро наливались соком вложенного в них Света, росли, но вскорости начинали чернеть, подтачиваемые изнутри червями - червями противоречивых стремлений и страстей, раздиравших Сосуды на части. И вот уже черенки-порталы не в силах выдерживать тяжесть плодов, набухших густой жижей греха, вот один за другим Сосуды срываются с ветвей и летят вниз, в аспидную бесконечность небытия, по дороге схлопываясь, обращаясь в ничто…
Плодов осталось едва-едва, но эти последыши держались изо всех сил. Лишь на самой верхушке, забытый в шорохе вечной кроны, судорожно цеплялся за жизнь крохотный комочек, безнадежно съеживаясь на глазах. Дуновение ветра, касание крыла летящей мимо птицы, минута, другая, - и упадет, рассыплется прахом, перестанет быть…
Я знал, что сплю и вижу сон. Раньше, когда я был самим собой, я не спал никогда - не понимал, зачем. Теперь же… За ответ на этот вопрос - зачем?! - я заплатил необходимостью беречь свои скудные силы, как нищий собирает в горсть хлебные крошки.
Силы мне вскоре понадобятся.
Все, без остатка.
Откуда я это знаю? Откуда ветер знает, что если он стихнет - он умрет? Ветер не знает. Он просто играет, летит, завывая, треплет ветки деревьев; ему никто не объяснял, что остановка, отдых - это смерть для ветра… Смерть? конец? отдых?… Значит, я умер. Я научился спать, как смертные (сон - близнец гибели, младший брат! может быть, поэтому бессмертные не спят?!) - но что-то еще осталось от прежнего вольного каф-Малаха. Я чувствую, я пред-чувствую; ибо еще недавно минуты-годы-века не имели для меня никакого значения, «здесь» означало одновременно и «сейчас»; «там» - могло быть и «завтра», и «вчера».
А сейчас у меня отобрали 'вчера' (оставив лишь память - не извлечь, не вытащить, не уйти туда!), оставив лишь 'сейчас' и 'завтра'. Вместо свободного 'там' меня обрекли на вечное 'здесь', и даже если я куда-то лечу золотой осой - это все равно 'здесь', только на несколько шагов левее или правее.
Левее, правее, выше, ниже…
Убогие слова, тесные понятия.
Привыкай, блудный каф-Малах, ибо других у тебя больше нет.
Я сплю.
Интересно, люди спят иначе?
Я вижу сны.
Я беспокоюсь: сморщенный плод готов упасть, все слабее цепляясь порталом за ветвь Древа Сфирот… я сплю, понимая, что сплю, понимая… люди, знакомые мне, описывали сон иначе.
И еще: можно ли испытывать во сне беспокойство?
Не знаю.
Скорлупу сна подбрасывает, словно лодку на волнах, трещины в ней ширятся - но золотой свод еще держится. Золотой? Почему скорлупа сна - тоже из золота?! Как своды моего склепа-медальона! Или мою темницу действительно трясет, и никакой это уже не сон, а…
Тянусь чем могу - волей.
Остатками.
Выплескиваюсь из золота - куда?
Тянусь наружу, тянусь туда, вовне, ожидая наткнуться на привычный барьер, воздвигнутый моим сыном. И не успеваю осознать, что никакого барьера нет, а есть кто-то знакомый, я помню его, он тоже умеет ставить барьеры, только сейчас ему не до меня, потому что…
Я вырвался!… нет, я ворвался!
Бешеный черно-белый мир распахивается передо мной - мир, который я вижу знакомым взглядом.
По глазам хлещет снежной кашей.
Вьюга раскололась ослепительной вспышкой.
Впереди кто-то падает - пан Юдка не промахнулся.
Это не моя мысль! Я просто не могу понимать…
…От удара меча шабля черкаса ломается пополам. Стальная молния дважды перечеркивает противника, словно ставя на нем крест, и обе руки его безвольно обвисают. Сердюки добьют. А не добьют - выживет.
Он знает свое дело, герой по имени Рио, и он крепко держит поводья смерти, что обосновалась на конце его клинка.
'Убей!' - хочу я беззвучно крикнуть ему изнутри, но, поперхнувшись, сдерживаю крик. Любое вмешательство может сейчас привести лишь к одному: отвлекшись, герой просто-напросто погибнет, так и не нарушив запрета. Рио дает коню шпоры, сбивая наземь пешего усача, сворачивает за угол грязного хлева, крытого соломой - и я вижу.
Вернее, мы видим.
Вместе.
- …Баба!… да у тебя ж чорт в пеленках… слышь, баба…
Спрыгнувший с брички черкас в изумлении таращится на жутковатого мальчонку, которого держит на руках женщина по имени Сале. Портьеру размотало порывом ветра, выставив на всеобщее обозрение разнопалые руки, заостренные черты лица, исхлестанного ураганным снегом…
- Так ты, мабуть, ведьма!
Перекрикивая вой метели, молодой парень отводит для удара шаблю.
Бросаем коня вперед, понимая, что не успеть - черкасов у брички трое, да и одного хватит…
