один за другим. Только успевай слушать. Зато в подобный час обличение не убивало сердца, но беспрепятственно входило в сокровеннейшие тайники души. Обличал меня Преосвященный и с церковной кафедры. Однажды в великопостную субботу он произнес сильную проповедь на текст:'Аще ли кто назидает на основании сем злато, сребро, камение честное'(1 Кор. 3, 12)… И здесь изображал двоякую ценность проповеднических трудов учителей Церкви: сокровенно разил меня и вызывал в моей душе горячее самообличение. Он был недоволен также направленностью и характером моих поучений. Одно время я в проповедях не обращал внимания на насущные потребности слушателей, искал в книгах новые богословские мысли, излагал их в церковном слове для лучшего собственного усвоения. По данному поводу Преосвященный укоризненно выговаривал мне:'Удивительно нездоровый дух в твоих проповедях. Ты ищешь все чего?то таинственного, копаешься в богословских мнениях, тогда как требуется более говорить о деле'. Также терпеть он не мог моего привередничества в пище, употребления духов и роскоши в одежде, за что с неумолимой суровостью грозил всякими наказаниями. Остроумный и бодрый, он в некоторых случаях любил пошутить. Раз спрашиваю его:'Владыко! Кого из святых вы больше всего любите?'. Он улыбнулся, посмотрел на меня и сказал:'Тебя!'.

Духовничество он запрещал мне категорически, разрешал исповедовать исключительно детей от семи до двенадцати лет. Изредка посылал взрослых, по особой их просьбе. В объяснение своей тактики говаривал:'Я сам до тридцати пяти лет никого не исповедовал и тебе не благословляю. А то можешь возомнить о себе слишком многое и наслушаться неподобающего. Знаешь, народ молодых монахов с академическим образованием быстро возводит в ранг старцев и прозорливых. Стоит лишь кому?нибудь из богомольцев дать на благословление иконку или картинку — и тебя уже назвали'батюшкой', с оттенком уважения — как к старцу'.

Не знаю, в силу каких соображений, одно время Преосвященный Гурий жил на даче недалеко от станции Кубинка по Александровской[90] железной дороге и приезжал в монастырь служить только по праздникам. Если что?либо в монастырской жизни требовало его непосредственного распоряжения, я с докладом ездил к нему, одолевая пятнадцативерстное пространство от станции до дачи пешком. В одну из таких поездок он подает мне разорванный конверт. Сначала я не сообразил, чем может мне пригодиться клочок бумаги. Всмотревшись в него, вижу карандашом рукою Преосвященного написано:

И злую мою волю, и навык мой дурной

Ты уврачуешь, Боже сильный,

И в здравье приведешь, Святой.

Не дашь погибнуть мне в безволье,

Не дашь лишиться мне Тебя,

Но покаяние приимешь и благодатью укрепишь.

'Тебе пригодится', — сказал владыка. Как верно в приведенных словах очерчены мои душевные, потаенные искания! Доныне, когда дух сокрушения по милости Божией касается моего смрадного сердца, эти слова как нельзя лучше выражают одушевляющие меня чувства.

Не забыть мне еще и такого факта, связанного с личностью архиепископа Гурия. Служил он литургию в один из дней Великого поста. Во время причащения взял частицу Тела Христова тремя пальцами правой руки и, покачивая головой, шептал слова молитвы. Посмотрел я на выражение лица Преосвященного. В нем были такая скорбь, смирение, покаяние и мольба о помощи, что меня пронизало как электрическим током. Брызнули слезы при виде истинного предстояния души пред Господом Иисусом Христом.

За дни совместной жизни с владыкой Гурием были, однако, и такие случаи, с которыми я до сих пор примириться не могу. Размолвки касались отношения к братии. В келейную жизнь монахов я не имел возможности вникать, ограничивался наблюдением за их поведением в богослужебное время. Замечания по поводу нарушения церковной дисциплины большинство иноков встречало покорно. Но были и исключения. Человека два из братии составляли для меня тяжкий крест: слов не слушали, грубили, самочинничали. Дерзость ответов их доходила порой до упорного, чисто бесовского и длительного озлобления против меня. И вот когда я старался прибегнуть к авторитету Преосвященного и помощи от него, он всегда вставал на сторону озлобленных, дела не поправлял и рождал в моих противниках чувство злорадства. Вспыхивали скандалы, на меня извергались потоки злобы, так что временами я боялся избиения. Нервы были напряжены до крайности. В таких случаях и праздник был не в праздник. Я уподоблялся смертельно больному среди пышного духовного веселья. Пусть все это давно в прошлом, но горечь воспоминания растравляет сердце, едва погружусь в события минувших дней. Знаю, что самоукорение — первейшая добродетель человека, и в своей болезни никто не властен обвинять окружающих, но все?таки лишение отеческой опоры в нужный момент прискорбно до смерти.

В частные дома богомольцев я почти никогда не ходил. Незыблемым моим правилом был лишь еженедельный выход в Данилов монастырь, по понедельникам, на исповедь к духовнику.

В последние годы существования монастыря, когда нападки на духовенство усилились, часто показываться на улице было не очень просто. Сколько насмешек, плевков, обидных слов бывало тебе вслед от прохожих. И старцы, и юноши, и люди средних лет, и даже дети, не стесняясь, выражали свое презрение к личности всякого священника. Поэтому я старался оставаться в монастыре. На какие?либо вопросы прихожан отвечал в церкви и все внимание сконцентрировал на богослужении.

С богомольцами у меня была близкая связь и любовь. Она выражалась в соборной молитве, сострадании и сорадовании. Любил я всех очень, но не выделял, относился к прихожанам ровно, от души желал спасения, прилепления к Господу.

Я делился с богомольцами Покровского монастыря сокровищами святого слова. С течением времени во мне утвердились тяготение, неутолимая жажда передать то лучшее из Божественных мыслей, что имело особенно большое значение применительно к событиям эпохи.

Когда вышло распоряжение о том, что на месте кладбища Покровского монастыря будет парк отдыха рабочих, и начали сносить памятники, я ради успокоения встревоженных чувств позволял себе изредка ездить на Немецкое кладбище в Лефортово. Добирался обычно на трамвае вместе с иеромонахом нашей обители отцом Нафанаилом (Скалкиным). Море цветов, аромат липовой и еловой аллей, мраморные ангелы с распростертыми крылами над могилами богатых покойников, латинские надписи на памятниках, необыкновенная тишина во всех уголках кладбища отвлекали от мрачных мыслей, примиряли с действительностью и спасали от погружения в черный пессимизм.

Незадолго до закрытия монастыря и моей высылки из Москвы ко мне зашел архиепископ Пахомий, встревоженный, рассказал о знамении от иконы Божией Матери в черниговском Троицком монастыре. Перед отъездом в Москву владыка зашел в монастырский собор помолиться и приблизился, чтобы приложиться к иконе Богоматери. Вдруг видит очи Пресвятой Богородицы, источающие слезы. Одна слеза упала на одежду архиепископа Пахомия. Скоро последовало и объяснение этого явления. Монастырь через несколько дней был закрыт.

Дня за два до моего ареста я имел счастье видеть у себя митрополита Никандра. Душа моя уже предчувствовала надвигающиеся роковые события. В утешение владыка сказал мне:'Не скорбите чрезмерно, молитесь Пресвятой Троице. Хоть это, быть может, и дерзновенно, но я в крайности молюсь так:'Боже Отче, ради Единородного Твоего Сына помоги мне. Боже Сыне Единородне! Помилуй меня, ибо Ты Спаситель людей. Боже Душе Святый! Дух молитвы даруй мне'. Посидел он молча несколько минут и