пернатые сородичи поступают диаметрально наоборот).

Самое интересное, но многие евреи-отъезжанты чуть позже действительно придут к выводу, что лучше, чем в СССР, им нигде не жилось. Но будет поздно – поезд уйдет.

И вновь вернемся к тексту Е. Уваровой, которая пересказывает вступительный монолог Райкина в спектакле «Зависит от нас…» (кстати, таких монологов там будет большинство, а сценок с актерами – всего-то две):

К концу десятиминутного монолога в зале возникла напряженная тишина, которая, по признанию Райкина, является для него самой дорогой реакцией. Чтобы добиться такой тишины, заставить зрителей задуматься, нужно освободить слова от поверхностного, примелькавшегося звучания. «Главное – мысль! Как вы выстраиваете мысль. Самое интересное не слово, а течение мысли»…»

Последнее определение весьма верно. Райкина можно было смело отнести к артистам мыслящим, которые видят свое предназначение в том, чтобы в первую очередь достучаться до ума зрителя. Цель развлечь зрителя для таких артистов всегда стоит на втором плане. И все же долгие годы Райкин виртуозно совмещал в себе две эти ипостаси: умного артиста и развлекающего. С течением времени (и с возрастом) развлекательное начало в райкинском творчестве стало постепенно отходить на второй план, зато умное доминировать. Это началось еще в 60-е годы, когда Райкин стал все чаще включать в свои спектакли монологи, длящиеся по 10–15 минут. А со спектакля «Зависит от нас…» («Дерево жизни») на сцене окончательно утвердился Райкин-философ. Хотя общественные процессы в стране шли как раз в обратном направлении – от умного к развлекательному. Это было результатом той мелкобуржуазной конвергенции, которая началась в стране еще во времена Хрущева, а при Брежневе успешно была продолжена. И во вступительном монологе Райкина звучала неприкрытая тревога о том, что собственник идет на смену общественнику. А первый гораздо легче реагировал на острословие, чем на остроумие. Поэтому Райкин-философ был им уже не нужен, их кумирами становились другие юмористы – попроще. Например, Роман Карцев и Виктор Ильченко или Геннадий Хазанов. Львиная доля их репертуара базировалась именно на острословии, а в «высокие сферы» они старались особенно не лезть. Райкин шел иным путем, но этот путь был изначально обречен на поражение. Мог ли он поступить иначе? Вряд ли. Как верно заметил М. Жванецкий:

Напомним, что именно с начала 70-х здоровье Райкина стало катастрофически ухудшаться. После инфаркта осени 1971 года у него было еще несколько микроинфарктов, которые, несомненно, ускорили процесс его трансформации в сатирика-философа. Ему уже разонравилось смеяться. Кстати, так происходило не только с Райкиным.

Например, Владимир Высоцкий, который примерно до начала 70-х выдавал одну веселую песню за другой, потом тоже заметно посерьезнел и искрометных песен уже почти не писал. Его последние произведения обрели некий философско-трагический оттенок.

Или Олег Даль, который окончательно превратился в «лишнего человека», поскольку всегда выступал противником любой коммерции в искусстве. Последняя же с развитием капитализации в СССР заметно расширялась, способствуя распространению двойной морали: когда искусство говорило одно (призывало к духовности), а в реальной жизни происходило иное (вытеснение духовности). Мещанство во всех его видах проникало во все поры советского социума. И тот же Даль не мог с этим смириться. Загляните в его дневник, который он начал писать в 70-е годы – там все написано в открытую:

Возьмите последние роли Олега Даля – во всех них мы видим трагедию. Даже если актер играл приключения (фильм про «принца Флоризеля»), его глаза полны трагизма. Тот же трагизм мы видим в «Золотой мине», «Отпуске в сентябре», «Незваном друге» – последних киноролях Даля.

Та же история происходила и с другим замечательным актером – Андреем Мироновым. Все 60-е годы, когда в обществе еще сохранялось ощущение некоего романтизма, он вдохновенно юморил как в кино, так и на сцене родного ему Театра сатиры. А с середины 70-х, когда капитализация в обществе начала набирать стремительные обороты и место романтизма начал занимать практицизм, у него как отрезало – Миронов ушел в серьезность, в философию, в трагизм. Советская система вступала в более активную фазу сближения с западной культурой, поэтому в повестке дня все явственнее ощущалось стремление к массовому развлечению. Как верно заметил в «Калине красной» герой Василия Шукшина: «Народ к разврату готов!»

Между тем людям, подобным Высоцкому, Далю, Миронову или Райкину, в этом разврате было крайне неуютно. Именно поэтому все они уйдут из жизни фактически один за другим: Высоцкий в 1980-м, Даль – год спустя, Миронов и Райкин – в 1987-м. Это было закономерным итогом: романтики уступали место циничным практикам, которым предстояло забить последний гвоздь в крышку гроба советской духовности.

Но вернемся к Райкину.

Во второй половине 70-х в его юмор все чаще стала проникать грусть – как будто великий сатирик предчувствовал наступление в скором будущем весьма нерадостных времен. Как писал тогда искусствовед Ю. Дмитриев: