изданий, честно признался в том, почему у него было непростое отношение к великому сатирику:

Заметим, что Райкин и Романов относились к числу так называемых «аскетов» – прослойке в советской элите, состоящей из деятелей, кто не стремился извлечь личную выгоду из своего привилегированного положения. Только один принадлежал к интеллигентской среде, а другой – к партийной. Аскетизм Романова проявился даже в год празднования 100-летия со дня рождения В. Ленина, когда большинство партийных руководителей готовы были расшибиться в лепешку, лишь бы отметиться в качестве рьяных популяризаторов вождя. Романов тоже имел такую возможность (напомним, что он был хозяином города, считавшегося колыбелью революции), однако нашел в себе мужество этого не делать. Что имеется в виду?

В ноябрьские дни 1970 года в Ленинграде предполагалось устроить широкомасштабное театрализованное действо под названием «Октябрь 1917 года». Оно должно было начаться у Смольного, затем переместиться по Невскому проспекту к Дворцовой площади и завершиться штурмом Зимнего дворца. В этом спектакле должны были быть задействованы тысячи человек из числа профессиональных актеров (роль Ленина досталась Кириллу Лаврову), так и массовки из рядовых ленинградцев. Они должны были изобразить митинг с участием Ленина, разгон рабочей демонстрации жандармерией, снова митинг с участием вождя, движение красногвардейцев и революционных матросов, опять митинг, взятие дворца, апофеоз трудового народа и новый митинг. Действо должно было сопровождаться звуками революционных маршей, песнями и стрельбой холостыми патронами.

Однако в самый последний момент Романов отменил этот феерический спектакль, несмотря на то что тот уже был разрекламирован и на нем должны были присутствовать зарубежные корреспонденты. Да и кремлевские власти были не прочь потрясти страну и мир такой грандиозной феерией. Но Романов счел ее слишком пафосной и дорогостоящей. В результате городские власти обошлись традиционной демонстрацией трудящихся.

Короче, хозяин Ленинграда представлял собой тот тип принципиального и аскетичного руководителя, который мог бы, приди он к власти, изменить вектор движения советской номенклатуры от регресса к прогрессу. Именно к последнему стремился и Райкин, бичуя в своих интермедиях ту часть номенклатуры, которую принято называть вороватой. То есть они с Романовым могли быть союзниками в одном общем деле, но в итоге так ими и не стали. Почему? На мой взгляд, этому было несколько причин. Во-первых, как уже говорилось, близость Райкина к кругам либеральной интеллигенции, большую часть которой составляли евреи. А они, как выразился сам Романов, «стояли на антисоветских позициях, и мы должны были препятствовать их деятельности…» Здесь пролегала очень тонкая грань, которую иной раз очень трудно было определить. Что имеется в виду?

Романов был из тех партийных руководителей, кто хорошо знал историю своей страны и место в ней интеллигенции. Например, Льва Толстого все по праву считают гением, великим гуманистом. Однако известно и другое: объективно он много сделал для крушения Российской империи. Впрочем, подобное можно было сказать о большинстве классиков русской литературы. Много позже это же можно было сказать о писателе Александре Солженицыне, который опять же, проповедуя гуманизм, жизнь свою положил на то, чтобы своим творчеством этот гуманизм изничтожить – посредством уничтожения своей родины, Советского Союза. А как же ответственность художника перед страной? Ведь не будет государства – не будет и страны, и культуры, и народа. Но, с другой стороны, от честного художника многие ждут беспощадной критики пороков, в том числе и в руководящих слоях государства. И очень трудно порой провести ту грань, где кончается критика государства и начинается его разрушение. Со многими советскими либералами именно так и случилось – они не смогли удержаться, чтобы не перейти эту тонкую грань. В результате с ними произошло то, что философ Александр Зиновьев определил как: «Метили в коммунизм, а попали в Россию».

Видимо, Романов подозревал в Райкине именно такого критика. Ему казалось, что сатирик не далеко ушел от многих своих соплеменников, кто со второй половины 60-х окончательно перешел на антисоветские позиции и, прикрываясь красивой риторикой о борьбе с недостатками советской системы, на самом деле боролся непосредственно с последней. Романов имел полное право так считать – он наблюдал эту либеральную публику вблизи, изнутри. И, как покажет будущее, выводы Романова во многом окажутся правильными: почти все те, кому он долгие годы противостоял, составят тот костяк либералов, который в годы горбачевской перестройки будет активно участвовать в разрушении СССР. Да, среди них не будет Аркадия Райкина. Но будут те, кто очень долго около него находился и составлял его ближайшее окружение.

Вторая причина вражды между Романовым и Райкиным крылась во внешнем влиянии. Определенные силы как внутри страны, так и за ее пределами намеренно вбивали клин между «аскетами» из партии и интеллигенции, чтобы не произошла их смычка. Например, западные радиоголоса специально популяризировали Райкина как антисоветчика, включая в свои передачи наиболее острые места из его интермедий, и привязывали их к советской действительности (особенно активно это стало происходить в 70-е годы). Радиоголоса впрямую называли Райкина «Сахаровым от сатиры», что, естественно, не могло вызвать добрых чувств к нему у того же Романова, который ненавидел академика Андрея Сахарова как ярого антисоветчика, а также как «мужа-подкаблучника при еврейке Боннэр».

Однако вернемся к событиям начала 70-х.

Летом 1972 года Райкин подготовил к выпуску новый спектакль. Правда, и в этот раз это было не оригинальное представление, а всего лишь сборник миниатюр, ранее уже показанных в других спектаклях («Светофор», «Плюс – минус» и более ранних) под названием «Избранное-72». И снова это было вызвано тем, что на подготовку полноценного спектакля не было времени, и тем, что Райкина начало впервые серьезно подводить здоровье (недавний инфаркт давал о себе знать) и он не мог осилить большой постановки.

Премьера «Избранного-72» прошла сначала в Ленинграде осенью того же года, а в декабре состоялся его показ в Москве, приуроченный к знаменательному юбилею – 50-летию образования СССР. Спектакли Райкина проходили на двух престижных площадках Москвы: в концертном зале «Россия» (10, 12, 14 декабря) и Театре эстрады (17–23 декабря). Естественно, везде были аншлаги, поскольку это были первые выступления великого сатирика в столице после скандала осени 71-го.

На один из концертов в Театр эстрады пришел помощник руководителя Отдела культуры ЦК КПСС В. Шауро – того самого человека, в кабинете у которого Райкина два года назад сразил инфаркт. Узнав об этом, артист решил «передать привет» Шауро – исполнить сценку «Единое мнение». Ту самую, где начальник говорит своему подчиненному: «Если вы хотите, чтобы мы и дальше… (пауза) красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете». Когда Райкин сообщил о своем желании коллегам по театру, те стали его отговаривать: дескать, зачем шутить с огнем? Но артист уже закусил удила. И в итоге сыграл-таки эту сценку. Вполне вероятно, что не зря: помощник наверняка рассказал своему шефу о виденном в театре. Правда, никаких санкций по отношению к артисту не последовало – Шауро юмор понимал. Тем более еврейский, поскольку воспитывался в одной из еврейских семей в Белоруссии. А что накричал на Райкина, так работа у него была такая – надзирать за либерал-интеллигенцией.

Вообще в либеральной историографии стало модным спускать всех собак на руководителей советской идеологии: дескать, церберы они были, продыху не давали свободолюбивым художникам. На самом деле если и были они церберами, то не такими уж и принципиальными. Иначе совершенно по иной спирали развивалась бы советская история, да и СССР вряд ли бы рухнул. Кстати, уже в наши дни поэт Станислав Куняев, долгие годы боровшийся с либерал-интеллигенцией, рассказал следующий случай. На одном из вечеров в ЦДЛ, где в качестве гостя был и Шауро, последний попросил одного литератора передать Куняеву следующие слова: «В той борьбе, которая велась в 70-е годы, оказались правы вы, а не мы». Под «мы» подразумевались руководители советской идеологии, которые боялись быть слишком жесткими с либерал-интеллигенцией. А может, не боялись, а просто не имели такой возможности?