волчок был и у меня. Его сделали из бабушкиной шпульки, и он был целых полтора вершка в поперечнике. Видали бы вы, как резво и с каким достоинством кружился он на гладкой столешнице. Если кому приходило на ум тронуть его пальцем, волчок просто-напросто отталкивал палец и преспокойно продолжал крутиться. И все же мог ли он сравниться с настоящим волчком, у которого большая круглая голова и длинная ножка! Это же совсем другое дело!

Я выпросил у бабушки пряслице от старой прялки и из его чудесных узорных загогулин понаделал целую стаю волчков. Работал я ножом без черенка, моя ладонь покрылась мозолями, но охота пуще неволи, ведь игрушками мне приходилось обзаводиться самому. Поэтому я и не хныкал. Только гляну на ладонь, вздохну — и опять за работу. По правде сказать, взрослые охаивали мои волчки, дескать, они у меня увечные, будто их собаки обгрызли. Так разве ж у меня справный ножик?

Сделаю я волчок и принимаюсь обстругивать сухое тонкое полешко, ведь надо еще выстругать дергалку. Это проще простого. Обстругаю поровнее березовую лучину, отрежу от нее колышек длиной в ладонь, и еще остается на ось для волчка. Потом снимаю со стены шило и буравлю в конце дергалки отверстие, через которое надо продеть бечевку.

Ба! Да где ж она, бечевка?

И бечевку приходилось вить самому. Бабушка давала мне пакли из своих запасов, и я принимался вить. Баловство с ножом — это еще куда ни шло, но спокойно смотреть на такое витье дедушка не мог. Вить веревку — не забава, а настоящая работа, коли взялся — делай как следует.

— Разве так вьют? — однажды гаркнул он на меня до того громко, что я весь съежился под ворохом пакли, а крючок вывалился у меня из руки.

Дед поднял крючок, взял в свои толстые пальцы мою поделку и сунул мне под нос.

— На что она такая годна? Тут кишка комариная, а там узлы с воробьиную голову. Не видел, что ли, как люди веревку вьют? Глаз у тебя нету? Вытянется нить, подсунь крючок под мышку, а другой рукой прихвати еще клок, а коли чересчур толста, оторви лишек и вытяни.

Так он меня наставлял, и дело пошло куда лучше, хотя он все время выказывал недовольство и частенько метал на меня грозные взгляды. Я свил отдельные нити в одну и, выравнивая, провел по бечевке рукой. Не очень ровная она получилась, но зато мягкая, как мне и нужно было. На одном конце я завязал узел; второму концу полагалось быть гладким, чтобы ровнее наматывался на ножку волчка. Обмотку эту я делал с великим старанием. Начинать надо было с конца и наматывать до самой головки, потом продеть конец через дырку в дергалке, приложить к ней ножку волчка, указательным пальцем правой руки слегка придержать, а левой изо всей силы рвануть. Фьють! Бечевка, мгновенно разматываясь, раскручивала волчок, и тот, освободившись от нее, соскакивал наземь и ну кружить да подпрыгивать, покуда от усталости не закачается и не перекувырнется. А как упадет — тотчас завертится в другую сторону, чтобы раскружить вконец одуревшую голову.

Начну запускать волчок и никак не могу остановиться, с каждым разом забава эта увлекает меня все больше и больше. От хозяйского Яниса я слыхал, что земля вертится. Получается, будто у меня теперь вроде бы свой земной шар. А что, разве волчок не такой же круглый? И вертится он так быстро, что кажется — неподвижно стоит на месте.

А как он временами завывает, мой малышка-волчок, ни дать ни взять — настоящий волк! Сперва громко, пронзительно, а потом все басистей и глуше. Так ветер завывает под дверьми и окнами в сырую непогодь.

И чего только не приключалось с волчком, когда я его запускал. Иногда он с воем запрыгивал под кровать, стукался там о деревянные башмаки, о корзину, о топорище или о посудину с ворванью и чуть живой выкатывался обратно. Я жалел его, бережно брал в руки, заботливо обматывал бечевкой ножку и опять запускал. Теперь он кружил по батрацкой, будто искал место получше. Кажется, вот в этой ямке пристроится, ан нет — выскакивает из нее и кружит дальше. А с какой легкостью отпихивал он на пути мелкие щепки или мусор. И как ловко выплясывал вокруг ножек стула, ни разу на них не наткнувшись! Плавно обойдет одну ножку, обогнет другую, а потом опять воротится на середину. Но вот его собственная ножка заскакивает в какую-то выбоину, и там волчок застревает, крутясь на месте, точь-в-точь как ястреб в летнем небе, и поглядывает на ножки стула, вокруг которого умудрился так ловко протанцевать. Иной раз попадалась волчку на пути ямка с водой, и он, стремглав прокружив по ней и расплескав во все стороны, превращал воду в дождевую пыль. Но когда случалось ему плясать близ бабушкиной прялки и наскочить на пучок пакли, мой танцор застревал в ней и тихонько заваливался набок. Но иногда он бывал совсем дурной. Запущу его, а он не кружится. Куда там! Упадет набок, а потом с отчаянной скоростью покатится колесом к противоположной стене, стукнется об нее и тотчас начнет судорожно дергаться и вертеть свою единственную ножку вокруг головы.

И чудилось мне, что волчок живой и что, смастерив его и запуская, всякий раз я отдавал ему частицу себя.

Хоть и легко мне давалась грамота, но школы я боялся. И вот однажды зашел к нам на хутор учитель и спросил меня, когда же я приду в школу. Мурашки побежали у меня по спине, и я молча опустил голову. А учитель, верно, пошутил, для школы я ведь еще был мал.

Но бывали дни или, вернее сказать, вечера, когда мне хотелось пойти в школу. Я ходил туда вместе с дядей. Там собиралось много молодых парней и девушек, учитель обучал их хоровому пению.

В первый раз мы пришли на спевку пораньше, школьники еще не ложились спать. Дядя прошел к учителю, а я остался в классной, где повстречал знакомых ребят.

Классная была светлая, чистая. Под потолком горело пять ламп в стеклянных колпаках с белыми тарелками наверху.

Ребята дали мне доску и грифель, чтобы показал им, какие умею выводить буквы.

Ба! Я и целые слова умею писать! И написал: «Гол как сокол…»

Ребята удивлялись, пожимали плечами. Потом мы стали играть в крестики и нолики.

Тут в класс вошел учитель, сел за фисгармонию. Ребята встали, учитель заиграл, а они, сложив руки, запели:

Я тоже сложил руки, но, не зная мелодии, петь не пел, а только старался повторять слова.

Учитель прочел краткую молитву, и ребята, как горох, высыпались из класса. Их отпустили спать.

Я одиноко сидел на скамье. Учитель погасил несколько ламп и подошел ко мне:

— Ну, Яник, когда придешь учиться?

Меня кинуло в дрожь… Тут, в школе, наверняка одно мученье… Только и знай — корпи над книжками с утра до ночи. Непонятно даже, как это ученики не боятся бегать и гомонить, когда выскакивают за порог школы. Этак, пожалуй, вся наука вылетит из головы…

Идет ли снег, греет ли солнышко, варят ли дома щи, оживают ли по весне мухи на стенах — для школьников ничего этого нет, а есть только парта, книжки да чернила.

Нет, в школе учиться я не хотел.

Понемногу в классную стали заходить парни и девушки.

Учитель играл на фисгармонии, и они пели, сперва по группам, порознь, а потом вместе, хором: и тоненькие голоса, и низкие.