волю.

Плевелки просеивались сквозь грохот и, кружа, как пчелы, по просторному гумну, оседали на пол то поближе, то подальше, пока не запорошили его толстым слоем. А ту полову, что застревала в грохоте, дед выкидывал ловким броском. И хозяин снова наполнял грохот.

Когда крупную полову отсеяли, вместо грохота повесили другое, более густое сито. Сквозь него посыпались чистые зерна. Они поблескивали на солнце и падали на пол, очертив в воздухе легкую дугу. В сите оставались пустые колоски, крупицы глины с пола, а иногда головки васильков. Все это высыпалось в отдельную кучу.

Самое веское зерно падало у порога, более легкое отлетало на середину тока. Хозяин временами отгребал это зерно в сторону. Оно пойдет на корм свиньям.

А потом мы зерно стали мерить ящиком[17] и ссыпать в мешки.

В ту пору у наших хозяев своей льномялки не было. Не было в те времена известной и по сей день «мостовой» машины, на которой погонщик лошади сидит себе преспокойно на сундучке, груженном камнями, и знай кружит и кружит по хрустящим пучкам льна. Мы ездили мять лен за версту к соседям, у которых была новехонькая белая машина. Она возвышалась на гумне у стенки, как большой белый шкап. Неподвижные пары до глянца обкатанных ребристых вальцов, казалось, напрочь срослись друг с дружкой, но стоило в сарае заскрипеть большому колесу, и вальцы начинали урчать, кружиться, мелькать. Пучки льна хрустели и корчились, попадая между верхними вальцами, а из нижних выскальзывали мягкими, как тряпка, широкими прядями.

Наш хозяин поднимался поутру не по часам. Его будил петух, а Стожары на небе показывали, пора ли вставать. Под утро это было или за полночь, но нам приходилось вылезать из теплой постели. Все батраки уже перешли спать в избу, только одна молодая работница еще мерзла в клети. Не хотелось ей до Мартынова дня перетаскивать свою кровать в батрацкую. Бывало, хозяин ночью отворит дверь, крикнет, что пора вставать, и во всех углах клети только и слышны скрип да зевки. Одевались мы на ощупь, в потемках. Я спал вместе с матерью и всякий раз получал тумака в бок, потому что словами мой сон было не одолеть.

В первую побудку я одним прыжком соскочил с кровати — ведь еще с вечера мне не терпелось поскорее покататься на огромном колесе машины, зато уж на второе и на третье утро я был готов отдать своего зеленого глиняного конька — лишь бы меня оставили в постели. Но это было невозможно, тяжкую обязанность — погонять лошадь — возложили на меня, и отказаться от работы я не мог. Обуваясь, я слышал вокруг себя шорох веревочных шнурков, сонное посапывание, будто у всех заложило носы, да песни сверчков. Что ж им, бездельникам, но петь?

Дедушка всегда собирался первым. Он еще выкресал огонь, раскуривал трубку и, легко ступая, торопливо выходил за дверь. У нас с матерью сборы шли куда медленней. Покуда мы добирались до овина, где под стрехой стояли груженные льном фуры, под ноги мне то и дело попадались сучки да камни. Я спотыкался, хныкал. Тогда мама обнимала меня. «Ничего, — успокаивала она, — не плачь. Зато увидишь хвостатую звезду. Нынче, — говорила она, — каждое утро в небе показывается большущая звезда с длинным-предлинным хвостом». Это помогало. Я задирал голову, вглядывался в сырую темень. Мне сразу становилось легче.

Дул холодный ветер, а мне было так тепло в мягком материнском платке, который я ни за что не дал бы себе повязать среди бела дня, но сейчас в темноте шел весь перевитый им, как бобовый сноп. Идти со спеленатыми руками было неудобно, толстый узел на спине давил, как гора, но я все терпел, зная, что иначе закоченею на колесе, погоняя лошадь.

— А какие они, хвостатые звезды? — спросил я у матери.

— Хвостатые звезды? Вот погоди, увидишь — узнаешь.

Три дня подряд мы мяли лен, и всякий раз, когда надолго останавливали машину, я кидался на порог и оглядывал небо, но так ничего и не углядел. Может, оттого, что все утра выдавались пасмурные. Как назло! Днем светило солнце, белые паутинки цеплялись за ноги, за руки, прилипали к шапке, а на рассвете, когда мяли лен, задувал сырой холодный ветер, и туман прятал звезды.

— Ну расскажи, какая она, хвостатая звезда? — просил я мать.

— Вот дурачок, — сердилась она. — Почем я знаю. Говорят, звезда как звезда, блестит, будто шляпка гвоздя на подошве башмака, а от звезды тащится длиннющий хвост, вроде метлы. Увидишь такую на небе, стало быть, это и есть хвостатая звезда.

Дорогой я все думал: «Зачем же этой звезде понадобился хвост? Верно, она птичья звезда либо скотины какой? Говорят же, будто у каждого человека есть своя звезда, отчего бы и животным и птицам, скажем, лошади и аисту, не иметь своей звезды?»

Дед подсаживал меня на фуру со льном, и я, зарывшись меж снопов, судорожно уцепившись за веревку, погружался в мглистую дрему. Осенью большак изъезжен, нередко колеса увязали по самую ось; колдобины и ухабы, понятно, были разные, оттого возок покачивался, как лодка. Порой мы вдруг останавливались, и я чувствовал, что какой-то миг мы стоим на одном колесе. Глаза у меня таращились от страха — того гляди, скатишься с этакой высоты, — я ведь у себя наверху, кроме темно-серого предрассветного неба, ничего не видел. Но воз, со скрипом перевалившись, вставал на остальные колеса, и я снова погружался в туманное облако дремы.

Когда мы доезжали до места, я спал крепким сном. Дед отвязывал веревку, я чувствовал, как она выдергивается из моих пальцев, и кубарем скатывался с воза на руки кому-нибудь из взрослых.

В сарае я садился на перекладину колеса прямо за хвостом лошади и все время подгонял ее кнутом, чтобы она не останавливалась и чтобы самому не уснуть.

Колесо льномялки стояло в сарае с вольными стенами, без фундамента, лишь по углам были подложены большущие каменюги. На исходе ночи, когда поднимался ветер, меня все чаще пробирал озноб. Руки в латаных варежках застывали, ноги немели, из носа текло. Варежки промокали насквозь, а рукава лоснились, будто дегтем смазанные.

В первый же раз, когда лошади и работнику у вальцов дали передышку, я соскочил со своего насеста и заковылял к выходу, одеревенелый, как дряхлый старик.

Хвостатой звезды не было…

Тогда я прошмыгнул в овин хоть немного погреться.

Там моя мама вязала лен в пучки. Она подошла, поправила на мне платок. Руки у нее были теплые.

— Попробуй, какие у меня! — сказал я, прикладывая варежку к ее щеке.

— Ах ты, чертенок, — вскричала она, сорвала у меня с рук варежки, кинула их на печь, а мне отдала свои. Мягкие, теплые!

Я спросил, сколько льна уже намяли и будет ли половина и когда опять остановят машину. Заботила меня единственно хвостатая звезда, но разве рабочему человеку пристало говорить о чем-нибудь, кроме работы? Никто мне так и не ответил, и я сам полез на колосники поглядеть, много ли осталось льна.

В овине только и было света что от тусклого, обмотанного проволокой фонаря. Работали почти ощупью. Мне там совсем не понравилось. После холодного сарая в жаре и духоте овина меня стала бить дрожь. Казалось, от самых пят по телу поднимаются ледяные комки и, тая, подкатываются к горлу. Запах нагретой земли душил и дурманил. Меня затошнило, я поскорее сунул в рот хлебную корку. Не было тут ни одного приглядного уголка. Даже мама казалась чужой. В старой рваной юбке и толстом длинном переднике она походила на нищенку.

С гумна донесся окрик хозяина — передышка кончилась.

— А где же мой кнут?

Батюшки, да он у меня в руке… И я снова влез на свой насест, и колесо завертелось.