перепадало. Тогда гостьи долго кляли ее и честили, а уходя, то и дело оборачивались и выкрикивали проклятья:

— Чтоб дом у тебя опустел! Чтоб скотина твоя иголками обожралась! Чтоб тебе три года нос расшибать спотыкаючись да три года кособокой ходить, как старый ножик! Чтоб все твои куры цыганских удочек наглотались!

Проклятья действовали на нас угнетающе, и я все поглядывал, не скособочилась ли какая-нибудь из наших женщин, как старый нож. Признаюсь, я был не прочь на такое поглядеть и немало размышлял над тем, отчего это столь устрашающие проклятья не сбываются. Может, и от молитв тоже мало проку?

Иногда цыгане наведывались к нам на лошади. Упряжка въезжала во двор и тотчас разворачивалась, готовая к выезду. С телеги соскакивал целый табор женщин и ребятишек. Мальцы в обтрепанных сползающих порточках, в кафтанчиках с драными локтями курили трубки и сплевывали сквозь зубы, в точности как их отцы и матери. Девчонки покамест к курению не пристрастились. Волосы у них блестели, как вар, в ушах сверкали большие кольца — круглые серьги.

Покуда цыганки попрошайничали, цыган горделиво расхаживал по двору и поглядывал по сторонам так, словно не имел ни малейшего касательства ко всей этой суете и галдежу. Он легонько постукивал кнутовищем по сапогам и что-то мурлыкал под нос — то ли песню, то ли танец.

Но когда к нам во двор заезжал Расий, муж Сухой Ани, то-то бывала потеха! Чтобы послушать Расия, даже наши мужики ненадолго отрывались от работы. Сухая Аня, будучи латышкой, еще не обучилась клянчить, как цыганки. Хоть и колотили ее за это, но все без пользы. Говорить по-цыгански научилась, а попрошайничать — нет. Зато Расий это умел. Он много лет отслужил в солдатах и позабыл не только латышский, но даже цыганский язык, однако выпрашивать был великий умелец. Латышскую речь он так щедро пересыпал русскими словами, что не знавший по-русски понять его никак не мог. В этом-то и состояла главная потеха.

Расий был всегда желанным гостем, потому что, когда он приезжал, можно было всласть посмеяться. Он единственный из всех цыган появлялся и зимой. Тронутая сединой борода его, запорошенная снегом, облипшая сосульками, становилась сплошь белой. Всходя на порог, он кричал:

— Какой лайкс! Какой лайкс![3]

Потом приказывал Анне таким зычным голосом, что слышно было за версту:

— Проси галю![4] Проси масло! Проси клепеньку[5] сена иль половы!

Всякий раз у него находилось, что порассказать. К примеру, как они однажды в Баубулинях ехали лесом и заблудились. Едут, едут — лесу конца-краю не видать. Тогда он сказал: «Кричать будем!» И ну кричать, а рядом собаки отзываются. Еще бы чуть — и врезались в загон лесника.

Был у него жалостный рассказ про то, как его детушки шатер сожгли.

— Родимые детушки положили солому в буду![6] Буда сгорел, шуба сгорел, и остался я в одном сварке[7].

Понятное дело, погорельцу надо было помочь, и наш испольщик Иоргис пошел тогда в клеть, снял с жерди свою куртку, встряхнул, обшарил карманы и отдал Расию.

— Спасибо, бралис![8] — от всей души поблагодарил Расий.

Но не всегда с цыганами сходило гладко. Как-то все у нас работали в поле. Был там и я. Смотрим — идут по прогону к дому две цыганки.

— Беги, Яник, быстрехонько домой, — говорит мне хозяйка. — Да скажи, чтоб сворачивали, дескать, дома никого нет.

У меня душа ушла в пятки, но, понимая важность поручения, я побежал домой.

Нагоняю цыганок возле хлева и говорю, что дома никого нет, пускай идут в другое место.

Им бы, отвечают, отдохнуть немножко. Притомились.

— Еще украдете чего-нибудь… — набравшись храбрости, говорю я.

— Ах ты, гусенок! — откликаются цыганки и идут себе дальше.

— Все на замке! — следуя за ними, уведомляю я.

— Не украдем! Не бойся! А ты, малый, вынеси-ка нам кружечку, водицы испить. В глотке пересохло, весь день шли.

— Кружка в доме, а ключ у хозяйки. Неужто из ведра нельзя напиться? Мы все так пьем.

— Не пристало цыганке поганить ведро у добрых людей! — отвечает гостья.

Слова эти показались мне столь разумными, что я непременно вынес бы им кружку, если б мог войти в дом.

— А может, в амбаре найдется кружечка? — спрашивает вторая цыганка.

— Понятно, найдется, — отвечаю я куда приветливей. — Да мне до ключа не дотянуться.

Тут я почуял, что слишком разговорился, и строгим голосом велел им уходить. Но цыганок так мучила жажда, что они уходить и не думали. Сказали, чтоб я не беспокоился, ключ они, мол, сами достанут, только бы знать, где он. А потом на место положат, никто и не узнает.

— А мы тебе ножичек-складень за это подарим!

И цыганка помахала передо мной отличным ножичком.

— Да вон он, ключ, в соломе на крыше, — показал я.

Цыганки влезли на крыльцо, пошарили в соломе на крыше и вытащили железный крюк.

Это был наш ключ от клети.

Теперь мы все втроем возились у двери. Но не так-то просто было отворить нашу клеть. Казалось, вот-вот подцепит крюк щеколду, ан нет, дверь не отмыкается.

К счастью, в этот миг к садовой калитке подошла моя бабушка. Должно быть, наши с поля приметили, что цыганки все не уходят, и бабушка прибежала поглядеть, что у нас творится. Увидав, как мы ковыряемся в замке, она завопила не своим голосом:

— Черти! Дьяволы! Воры!

— Уймись! Уймись! — Цыганки замахали руками. — Мы же ребятенку помочь хотели… Он бы нам кружечку вынес, водицы напиться.

Бабушка подбежала к нам, оттолкнула меня, выхватила крюк и кинулась к куче хвороста. Она вытащила увесистую палку и собралась было постращать ею цыганок, да те ужо улепетывали. И пить мигом расхотели.

В другой раз пошла бабушка в клеть цыганке хлеба отрезать, а та на пороге сидела и кормила грудью ребенка. Приманила цыганка курицу и сунула под одеялко.

Бабушка вынесла ей хлеб и говорит:

— Вот, милая, ешь на здоровье. Но больше не проси. Самой есть нечего.

Тут курица услыхала бабушкин голос и тихонько заквохтала. Цыганка и говорит:

— Тише, дитятко, не плачь, мы теперь с хлебушком, — закутала курицу детским одеялком и собралась удирать.

Курица почуяла беду и закудахтала громко.

— Ты эдак! — рассвирепела бабушка и схватила с крыльца косовище.

Но цыганке курицу отдавать неохота, воровка знай вертится и вопит:

— Скаженная! Ребенка убьешь! Разве я виновата, что твоя дохлятка сама под одеялко влезла!

Наконец курица выскочила из одеяла, и бабушка успокоилась.

Все эти мелкие происшествия со временем забывались, и цыганки, придя на хутор, смело смотрели нам в глаза, будто ничего и не было. А если кто помянет их плутни, они только посмеются и скажут:

— Так ведь это, милые, наше ремесло!

Хозяин купил у какого-то заезжего торгаша маленькую черную кобылку. Была она неказистая, ледащая, по к середине лета стала гладкая, залоснилась, как взрослая откормленная лошадь. А какая была