дезертиры. Вглядываясь в их равнодушные, невыразительные лица, Маша и Воронов старались угадать, кто и почему бежит со стройки. Утром с тем же автобусом прибывали новички, они ехали и на попутных машинах, с тракторными поездами.
Проводив автобус, шли к Воронову домой, находили на гвозде ключ, а на столе — записку: «Я оставил тебе немного крабов, они стоят в окне. Вагнер», — и под взглядом хохочущей толстушки Воронов целовал Машу, ее глаза, руки, грубоватые маленькие руки с белесым, въевшимся в поры налетом раствора, исколотые иголкой.
Как-то он проболел два дня. Хотя ничего особенного не было, Маша в ужасе принеслась, она накупила ему яблок, абрикосов, масла, шоколад «Мокко», сидела у постели и смотрела испуганными, жалобными глазами, а он добродушно подшучивал над ней.
Его угнетала собственная манера говорить словно свысока и слегка поучительно. Воронов никак не мог избавиться от боязни, что Маше могут быть скучны его речи о технике, об искусстве или его делах. А когда он заговаривал о какой-либо взволновавшей его книге, например о «Гойе» Фейхтвангера, она, краснея до корней волос, шептала:
— Я не читала…
И он вспоминал, что она ведь простая подсобница, что ей всего восемнадцать лет и нельзя от нее много требовать.
По воскресеньям, едва темнело, он ехал за ней в Старый Оскол, подъезжал к дому и сигналил под окном. Маша радостно выглядывала, махала рукой и выбегала. Обхватив его за плечи, усаживалась на заднее седло, и они мчались по неровным дорогам в степь. Фара выхватывала из темноты светлую колею, зайцы перебегали путь, а они неслись и неслись куда глаза глядят, сворачивали на целину и где-нибудь далеко-далеко, на неизвестном, пропахшем полынью кургане, останавливались, садились рядышком в траву, и Маша крепко прижималась щекой к его куртке.
Воронов нежно гладил ее голову, шею, маленькие уши, он был весь переполнен нежностью, радостно шептал, что, если бы у него было полмира, он, не задумываясь, подарил бы ей. А она верила, она была такая счастливая!
Скоро об увлечении молодого инженера знали все, кроме, пожалуй, одного Илюши Вагнера. Тот ничего не замечал. Товарищи с завистью оглядывались на Воронова, когда он с Машей проходил по улице или являлся на собрание.
Как-то вывалившись в грязи после сумасшедшей ночной поездки, Воронов охватил прокоптившегося над чертежами Илюшу Вагнера, затискал его и долго бессвязно-вдохновенно рассказывал ему все-все, как самому близкому другу.
Илюша Вагнер снял очки, протер их полой пиджака, надел, снова снял; близоруко хлопая веками, принялся в крайнем возбуждении шагать по комнате.
— Да! Да! Это чудесно! Это прекрасно! — сказал он взволнованно, стыдливо улыбаясь. — Да, мы поселимся обязательно вместе, да! В одном доме!
— Почему в одном доме? — не понял Воронов.
— Когда вы поженитесь… да! Я, Оленька, ты, Маша. Это удивительно!.. — Он не знал, куда девать очки, положил их на стол.
Воронов почему-то ни разу не задумался о женитьбе, и потому слова Вагнера его озадачили. Он сладостно вытянулся на постели.
— Да, это, конечно, было бы не плохо!.. Жаль только, что я не собираюсь жениться, Илюша, — сказал он.
— Как? — ахнул Вагнер, уставившись на него своими стеклами.
— Не вообще, конечно, жениться, но на Маше… — уточнил Воронов задумчиво.
Он почувствовал, что Вагнер своими неуместными словами как-то снизил восторженное настроение этого вечера.
— Мда… гм… да, да… — пробормотал Вагнер и принялся опять ходить но комнате.
В ту ночь они не спали до рассвета. Говорили о любви.
Говорил больше Воронов, а Илюша Вагнер слушал, вскакивал, хрустел пальцами.
Воронов рассказывал историю своей первой, большой и глубокой любви. Она началась еще на первом курсе института и кончилась нынешней весной, глупо и печально. Потому, собственно, Воронов и уехал на эту стройку, к черту на кулички. С тем было покончено навсегда. Но он знал, что впереди еще будет настоящее и прекрасное, будет, не может не быть. Жизнь и коротка и длинна. И интермедии в ней тоже нужны, иначе без них не было бы больших действий.
— А Маша? — спросил Вагнер. — Интермедия?
— Илюша, что же тебе еще не понятно? Ну, Маша, Маша! Милое, ласковое, беззаветное существо, все это так, ну и что же дальше? Не забудь, что она все-таки простая подсобница.
— Не забудь, что в свои восемнадцать лет ты не был и подсобником, ты сидел на шее папы! — неожиданно сердито фыркнул Илья и смутился.
— Ах, не в том дело, на шее, не на шее, а в том, что… ну, пойми ты… разные интеллектуальные уровни, она совсем дитя, она не окончила даже десяти классов…
— Ты ее будешь повышать, — жалобно сказал Вагнер.
Воронов макнул рукой. Разговор оказался тягостный, ненужный, а ночь прошла, уже вставало в сизой дымке солнце. Он накрылся одеялом с головой, чтобы соснуть хоть полтора часа, но не мог уснуть, чувствовал в своих разглагольствованиях какую-то неуловимую фальшь, и это бесило его. Он никак не мог обнаружить этой фальши, все было верно. В самом деле, в те сокровенные минуты мечтаний, когда он заглядывал в свою будущую жизнь, разве Маша виделась ему женой? Да, жена должна быть красивой, безукоризненно красивой, но сверх того умной, образованной, волевой женщиной из интеллигентной семьи, — может быть, талантливая актриса, инженер, врач, все что угодно, но…
«Маша… Ведь она же обыкновенная!» — подумал он.
Вагнер тоже не спал, скрипел сеткой. Воронов вдруг разозлился на него и долго лежал, не шевелясь, пока не устал от мыслей и не отдался воспоминанию, как изумительно было этой ночью в степи, как пахли «Белой ночью» Машины волосы, как горячи были ее губы, как она повисла на нем, прощаясь, и заплакала зачем-то. «А что, если я вот возьму да и женюсь на ней? — озорно подумал он. — А ведь не найти лучшего, преданнейшего друга! Она будет преданнее собаки! Вагнер — Оля, Воронов — Маша. Гм… И все-таки как хороша, как богата и многогранна жизнь даже у черта на куличках!»
А город все рос да рос. Сдавались новые дома под общежития. Воронову достаточно было замолвить слово — и всю Машину «коммуну» переселили в первую очередь. Отпала нужда ездить в Старый Оскол.
Маша ничего не подозревала. Она думала, что просто им выпала такая удача; счастливо сообщив об этом, она пригласила на новоселье, и Воронов пошел к девушкам.
Маша нарядилась, волновалась и суетилась, у нее все летело из рук. Подруги поглядывали на него с жадным, плохо скрываемым любопытством, чинно беседовали о разных умных вещах.
Налили всем по рюмочке портвейна (вот уже и рюмки у них есть!), а потом ели очень вкусный, такой аппетитный густой борщ, от которого Воронов просто опьянел. Он питался в столовой и уж забыл, что на свете возможны такие блюда.
«Готовит она хорошо, — подумал он с несколько иронической улыбкой. — Шьет сама… Невеста хоть куда!»
У них в комнате стояли четыре кровати, каждая с горкой подушечек мал мала меньше, под разными узорчатыми покрывалами, и Машина кровать была точно такая же, как у всех. Стены, как водится, уже были изукрашены бумажными цветами, фотографиями киноартистов и открытками с целующимися голубками — обязательной принадлежностью обывательского уюта. Воронов не придирался. На этажерке, впрочем, была горка книг: и учебники, и «Что нужно знать каменщику», и «Новый мир», и заложенный тетрадкой «Гойя» Фейхтвангера. Воронов изумился:
— Это твой?
— Я уже почти прочла… — смущенно прошептала Маша и, покраснев, скорее сунула ему конверт с фотографиями.
