– Ну, ты же знаешь, он очень занят.

Я хрюкаю в трубку, вложив в этот звук весь свой запас иронии. Мне кажется, ситуацию, когда человек принимает стопроцентную херню за реальность, принято воспринимать иронически. Единички уплывают с телефонной карты, так, словно это единички моей души; и у меня такое чувство, что, как только они выйдут все, я умру. Я даю себе зарок оставить несколько про запас, на тот случай, если в конечном счете окажется, что они и впрямь как-то связаны с моей душой. Еще одна вечная истина, имеющая отношение к людям, которым повезло оказаться в дерьме по уши: в подобной ситуации становишься охуительно суеверным.

– Ты где? Просто скажи мне, и все, Вернон?

– Спроси его, когда он в последний раз ел, Дорис.

– Мам, у меня сейчас кончится карточка. Главное, что со мной все в порядке и что я тебе позвоню, как только у меня здесь все устроится.

– Ой, Вернон.

Она опять ударяется в рев.

Мне очень хочется послать ей кусочек пирога со сливками, хотя бы самый маленький кусочек: рассказать про мой домик на пляже, и как она ко мне приедет, и все такое. Но ни хуя я этого сделать не могу. Я просто вешаю трубку, и пиздец.

– Ay, ay, ayeeeeeee, Lu-pita! Ay, ay, ayeeeeeee…

В радио, как мыши, скребутся местные мелодии, а мы едем к югу в кабине грузовика – Пелайо, пацаненок, Хесус Мертвый Мексиканец и я. «Настоящий винегрет», – как сказал бы старый мудак мистер Кастетт. Вы со смеху сдохнете, когда услышите здешние хиты: старая добрая полька под гитару, бас и аккордеон, и все эти ребята вопят «Ай-яй-яй» и прочую херню в том же духе. А ведущие на местных радиоканалах еще того круче: завывают, объявляя каждую следующую песню, так, словно объявляют о выходе на ринг ёбнутого чемпиона в среднем весе. Я сижу высоко, как бог, на пассажирском сиденье, и смотрю на белый свет сквозь полоску лобового стекла в крохотном пробеле между невероятных размеров настольной часовней в честь Девы Марии и бахромчатой занавесочкой, с которой свисают игрушечные мячики для европейского футбола. Пацаненок Пелайо играет со мной в гляделки. Зовут его Лукас. Всякий раз, как я смотрю на него, он пулей отворачивается и смотрит в сторону. Так что я сижу себе и слежу за ним краем глаза, чтобы он привык, что глаза у меня движутся медленно – пока он окончательно не потеряет бдительность; и тут я вдруг резко перевожу взгляд и смотрю ему прямо в глаза. Ха! Он густо краснеет и утыкается лицом себе в плечо. Не знаю, с какой такой стати, но у меня от этой игры – волны, нет, правда, стая бабочек на душе, и все такое. Только не поймите меня неправильно, со мной все в полном порядке. Я не собираюсь Менять, на хуй, Ориентацию, или типа того. Но вот, бля буду, у меня такое впечатление, что я попал на одну из тех Простых Жизненных Вещей, о которых все вокруг говорят, а ты никак не поймешь, что они, суки, имеют в виду. Вы только представьте себе нормального такого десятилетнего пацана, который играет в подобную игру – то есть дома, в Штатах. Ни хуя подобного вы себе не представите. У любого недомерка найдется про запас пара ласковых, просто на тот случай, если вы ненароком лишний раз посмотрите в его сторону.

Мы все глубже уходим в Мексику, в самое чрево, мимо Матеуалы и Сан-Луис Потоси, где пейзаж становится зеленее и попадает в резонанс с моим похмельем, и от этого неожиданного совпадения в голове у меня сами собой плетутся причудливые нити грез о доме и о Тейлор. Я пытаюсь продраться сквозь эти шелковые нити, сквозь извивающиеся осьминожьи щупальца, сквозь алую и пурпурную плоть, сквозь мед и золотистую пыльцу – и реанимировать мои привычные и каждодневные, мои заплесневелые, чехлами затянутые и пахнущие лавандой мысли о мертвых. Мысли, слишком страшные, чтобы от них пробирало дрожью, мысли, которые просто всегда с тобой, как оборки на атласе, которым обтянут твой гроб. Мысли, которые тянутся за нами, пока мы въезжаем в Мехико-Сити, и сливаются в смутный гул, а потом в этом гуле начинают угадываться отдельные голоса. Все, кого я когда-либо знал в этой жизни, стоят за москитными сетками в дверных проемах и поют: «Умотался, умотался, умотался, развлекательный канал, Рас-плеска- тельный Канал, Раз ты так, тебе Хана…» – пока я не задираю голову – понимая, что мне все это кажется, – но я задираю голову и вижу, как сквозь кипящее желчью небо опускается к земле зловонный хобот огромного черного смерча и гонится за мной, из штата в штат, из страны в страну, а потом пластает меня надвое, вытягивает из меня кишки и втаптывает в землю тяжелыми сапогами со шпорами, которые тарахтят, как целая батарея детских погремушек: «Вон там, вон туда! Дави! Размажь этого недоёбка, гля, он, сука, еще дергается!»

Вернон Годзилла Литтл.

Ближе к полуночи, когда наступает чужая июльская пятница, меня уже колотит дрожью с головы до ног. Плоть свою и кости я оставил где-то в северных пригородах Мехико, и только нервная система тянется за мной, через весь город, дальше к югу. По дороге мы раз десять чуть не убились насмерть. Когда наконец-то мы, как пробка из бутылки, вылетаем из города, даже Пелайо понимает, что за рулем сидеть уже небезопасно. И не только ему одному. Мы едем через альпийские леса, то и дело уворачиваясь от автобусов-самоубийц, расцвеченных разноцветными огнями, как космическое челноки, потом спускаемся в тропики, а те, в свою очередь, уступают место камням, и кактусам, и пустынным ночным шорохам на радиоволне. И все это странным образом давит мне на нервы. Так и ждешь, что из-за очередного поворота покажется секретарша доктора Дуррикса или марширующий по дороге оркестр мясокомбината. Я пытаюсь восстановить в голове совсем заглохшую ткацкую фабрику грез: ниточка Тейлор, ниточка пляжа, ниточка «Под парусом». Но прясть становится все труднее, нити путаются и прямо в руках превращаются в вены. «Умотался, умотался, умотался…»

Наконец мы останавливаемся в городке, где, судя по всему, какие-то психи держат ферму по разведению мух. Я покупаю себе обжигающе горячий хот-дог и тут же принимаюсь отбиваться от мух, но одна все равно влипает в горчицу. Мексиканские мухи медлительны. Я оглядываюсь вокруг. Местечко – точь-в-точь как в боевике, где эти шулеры, которые раздели казино, стоят в отстрелочном коридоре и ждут, куда пойдет лифт, вниз или вверх. Так и ждешь, что вот-вот наткнешься на витрину, в которой выставлен скелет пианиста из ночного клуба – вот клянусь вам. И повсюду, естественно, Музыка. Музыка, и отчетливо пахнет крысами. Потом, когда я выхожу наружу, в горячее, хоть тарелки мой, утро, чтобы отлить, а потом уже забраться в кабину и немного поспать, мне прямо под ноги кидается ебучий скорпион. Как-то не наблюдается в знаках былой ясности.

Акапулько устроен примерно так же, как Мученио: по краям районы, где носят мешковатое белье веселеньких расцветок, потом идет зона поуже, где плавочки клинышком, потом – где кружевные вставки, а потом уже и центр, где сияют шелковые, в обтяжку. Мы взбираемся на последний холм перед видом на море, и вот она, окраина. Пелайо должен разгрузиться в Акапулько, прежде чем отправиться дальше, теперь уже на север, в свою родную деревню. Наше продвижение к центру города можно отследить по смене запахов. Скоро мы доберемся до тех мест, где будет пахнуть Гигиеническим Мылом для Домашних Любимцев, потом пройдем через зоны «Олд Спайс» и «Хербал Эссене», если, конечно, я не ошибся насчет