В пятницу утром я просыпаюсь оттого, что у меня дико болит голова. Я лежу, свернувшись калачиком, за жестяным столом. Кирпич, который висит у меня в голове, раскачивается и лупит в донышки глаз – как только я пытаюсь оглядеться вокруг. Я сдаюсь, и вместо того, чтобы вертеть башкой, пытаюсь сосредото читься на кочерыжистом, грубой работы распятии у себя над головой. С распятия свисают мои «Найкс».

– Mira que te esta esperando Ledesma, – говорит откуда-то со стороны стойки водитель грузовика.

– Cual Ledesma cabron, – отвечает бармен.

– Que le des mamones al nabo, buey.

Водитель покатывается со смеху. Слышно, как он сплевывает на пол. Я сажусь и вижу, что ребята у стойки старательно пытаются сосредоточиться на том, что показывает телик. Я поворачиваюсь к экрану, как раз вовремя, чтобы увидеть, как вместо Лалли на экране появляется мое школьное фото. Над головой пролетает пулеметная очередь испанской речи. Ребятам, судя по всему, все по фигу.

– Que le ves al guero? – спрашивает бармен.

– Si el guero eres tu, pendejo.

– Ni madres.

– Me cae – tas mas guero que la chingada, tu.

Я знаю, что «chinga» – слово матерное, в школе выучил. Должно быть, его можно вертеть так и эдак, но матерью местного мата так или иначе остается эта самая «chinga». Об остальном вы меня лучше не спрашивайте. Бармен вынимает три небольших стаканчика, протирает каждый и выставляет рядком на стойке. Я сижу и смотрю, как мое фото отъезжает в угол экрана, а из-под него разворачивается карта Техаса. По ней разбросаны фотографии каких-то незнакомых людей. Появляются пульсирующие красные точки, как на рекламе аспирина. Места, в которых меня могли видеть. Лаббок, Тайлер, Остин, Сан-Антонио.

А вот в Хьюстоне точки нет. Господи, молодчина, Тейлор.

Тут вдруг из задней комнаты выбегает водительский пацаненок и переключает канал – на какие-то мультики. Я на дрожащих ногах поднимаюсь с пола и бреду к стойке, хватаясь по дороге за столы и спинки стульев. Потом я замечаю в бармене что-то знакомое. Ёб твою мать, да на нем же надета моя рубашка. И джинсы. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не примерекалось ли мне, что мои «Найкс», моя душа живая, висят на совершенно постороннем распятии. Ни хуя не примерекалось. Висят. Я ставлю глаза на бармена, и он указвает пальцем на карман моих брюк. Я опускаю голову и проползаю взглядом сперва по футболке с надписью «Guchi», потом по невъебенной ширины оранжевым штаникам, и упираюсь в сандалии с подметками из старых автомобильных покрышек. Если грузовик – собор, то я теперь к нему – часовня. Церковь, блядь, во плоти. Я сую руку в карман. Там лежат двести песо в местной валюте. Вернон Гейтс Литтл, дорогие мои. Мексиканская, блядь, судьба.

Ребята подталкивают мне стакан с какой-то жидкостью, которая, по их словам, должна привести меня в чувство. Она обжигает мне горло, в комнату врывается солнечный свет, ослепительный луч, который делает невероятно четким висящее на стене распятие и – картинки из вчерашней ночи. Пелайо, водитель грузовика, хочет подвезти меня на юг, в свой родной штат Герреро. К брызговикам.

Он подсаживает пацаненка в кабину, а я тем временем плетусь на заправочную станцию, купить телефонную карту. По дороге я заглядываю грузовику под кузов, на месте ли брызговики. О господи. Между ними краской выведены слова: «ME VES Y SUFRES»[19]. Мне весь, и супер, что-нибудь вроде этого. Надо будет не забыть сказать Тейлор.

Она снимает трубку через пять гудков.

– Тейла.

– Тей, привет, это Верн.

– Что, кто? Погоди… – На том конце провода слышен топот, мужской голос рокочет, потом резко обрывается, такое впечатление, что она зашла в туалет или типа того. – Да, кто это?

– Верн.

Охуебательская тишина, лет примерно на десять, потом она опять подает голос, и на сей раз близко, по-настоящему близко к трубке.

– О господи.

– Тей, послушай…

– Просто поверить не могу, что говорю с настоящим серийным убийцей.

– Блядь, да никакой я не убийца…

– Ага, конечно… Да тут до самой Виктории трупы просто штабелями лежат!

– Тей, прошу тебя, послушай…

– Бедный ты мой. Бедненький. Ты где?

– В Мексике.