или еще не начиналась), над ними - икона св. Георгия Победоносца. А ближе всего к зрителю два человека: сельский старенький священник в рясе и греческой камилавке (с расширением наверху), с бородой и длинными волосами, а справа от него старушка в темном платке и черном платье, подперев щеку правой рукой, которую поддерживает левая. Она сидит на остатке ограды, священник же стоит. Оба смиренно молчат и задумчиво о чем-то помышляют. Тут нет и тени власти, тут никто не стремится учить, да и к чему учить? Разве же совесть христианская, просвещенная двухтысячелетним опытом и церковным преданием, не знает, что нужно делать и чего не нужно? Единственная дума - о будущем Небесном Царстве. Но и тут нет католического 'паспорта' на бесспорный вход туда, нет и самообольщенной уверенности в свою собственную 'спасенность' заслугами Христа; здесь лишь сокрушение о грехах со смиренной надеждою на возможное милосердие Спасителя да на заступление Богородицы и святых мучеников, ходатаев пред Богом. Да и об этом они не думают, а лишь смиренно, кротко глядят вглубь своих душ, но без уныния, без отчаяния.
Вот это - православные. Вот это - действительная религия в душе. Вот это - святой народ. Вот это - действительно истинная Церковь Христова. И пусть немало торгашей среди греков, но не они составляют церковную массу, а эти смиренники сельские около убогого храма. Я увидел потом это истинное благочестие в Константинополе. Но все по порядку.
Через несколько дней нас начали спускать с пароходов, но не всех, иначе бы мы наводнили город. Сначала разрешили въезд высшим начальникам, архиереям и т. д. Масса же войск должна была потом отправиться в лагеря на полуостров Гал-липоли и остров Лемнос, а флот был отправлен в Африку, в г. Бизерту, который стал теперь известен всему миру по войне. Но часть военных не захотела идти в лагеря. Кажется, что милостивее всех оказались французы, а потом уже англичане, после и сербы с болгарами пошли нам навстречу и взяли несколько тысяч беженцев. А еще дальше французская власть стала принимать их рабочими на заводы и земледельческие фермы. Этим трем народам, и особенно милым сербам, нужно отдать историческую благодарность за нас, несчастных бездомников. Да сохранит их Господь от бед и напастей! Много профессоров и студентов пристроила в университеты Чехословакия, возглавляемая тогда президентом Масариком. Совершенно отказали в приеме итальянцы и вообще католические страны. Они. наоборот, воспользовались нашей нищетой и горячо принялись вылавливать детей русских беженцев, устраивая их в приюты и окатоличивая их там. Уловили, вероятно, несколько десятков взрослых. Но в общем их пропаганда не имела успеха. Однако наш Синод уполномочил меня войти в переговоры с папским представителем в Константинополе, архиепископом Дольче, чтобы католики не ловили наших детей. Старый любезный итальянец обещал мне это на словах, но едва ли это исполнялось на деле.
Не оказали гостеприимства и союзники - румыны, и бывшие враги - немцы, и даже православные греки Эллады. В Турции долгое время ютились кое-где тысячи беженцев, но и оттуда их потом переселили в Европу; тогда турки уже вели дружбу с Советами.
А те, которые не захотели отправляться в лагерь, заселились по трущобам Царьграда. Но чем жить?
И вот началась погоня за хлебом насущным. Припоминаю незабываемую картину. Где-то на горном участке города стояли ряды русских генералов, полковников, офицеров и что-то предлагали на продажу или на мену. Даже продавали за ничто романовские деньги, кажется, по копейке, по две за рубль. Тут были и знатные аристократы, и просто казаки. Жалкое это было зрелище: бывшие богачи теперь нищие просители. Женщины многие пошли на службу в рестораны, кафе, кабаре - лишь бы достать пропитание.
И более! Каким малым довольствовались люди тогда!
Например, прибыли семейные военные в полуразрушенный город Галлиполи. Квартир нет.
Иные если устраивались между двумя, тремя стенами развалины, то уже считалось хорошо. Но со всех сторон ветер дует! Был уже декабрь.
Для войск французы дали палатки, и там жизнь наладилась лучше. Но зато там генерал Кутепов ввел суровую дисциплину, за что его прозвали Кутеп-пашою.
Тогда еще верили, что Белая Армия пригодится для спасения Родины. Жизнь в течение ближайших двух-трех лет разочаровала нас. У беженцев явилось мрачное предчувствие, что уже не видать им больше родной земли, а следовательно, нужно так или иначе устраиваться где попало. И куда только не занесло нас, горемычных. Кажется, буквально нет в мире страны, где теперь не оказалось бы русских. Один из моих знакомых шутил: 'Теперь русский язык мировой, и нам можно путешествовать без всяких проводников. Приедешь, например, на пароходе в Индию, крикнешь по-русски с корабля: 'Эй, кто тут Иван или Степан из России?' И непременно с пристани кто-нибудь откликнется. Не говорю уж о Европе и Северной Америке. А в Азии, Южной Америке, Австралии и даже на некоторых тихоокеанских островах осели целые группы или отдельные лица из беженцев.
Невольно напрашивается вопрос: какой исторический смысл в этом рассеянии нас по миру?
Ведь это повторение еврейского переселения. Там был смысл: подготовка мира к принятию Мессии Христа. А у нас? Если сказать лишь, что мы несем Божие наказание за отпадение от веры, но ведь не такие же мы безбожники? Если, как многие белые думали про себя, будто мы соль национальной России и обязаны теперь вести борьбу против большевистского безбожного интернационализма через словесную и печатную пропаганду, то это действовало лишь до критического исторического момента - до войны. Когда же она началась, то вся пропаганда белых разлетелась как дым. Следовательно, и не в этом смысл беженства. В чем же он? Откровенно сказать; не ясно это мне еще.
И разумеется, он не в том, что русский балет при Мечето-Карло славится по миру танцорами и танцовщицами. И не в том, что два-три казацких хора ездят по миру и поют церковные песнопения и светские песни. И уж, конечно, не в том, что мы принесли 'безбожной Европе' и 'материальной Америке' свет православия и святую жизнь. Где уж там! Кто будет судить по нас о святой Руси, тот быстро разочаруется и в нас, и в России. Так в чем же смысл? А он должен быть и с точки зрения божественного Провидения, и даже с рационально-исторической причинности. Сейчас я воздержусь от ответа.
Может быть, после посещения мною разных стран станут яснее результаты нашей заграничной жизни и наблюдений, и тогда можно попытаться наметить некоторый смысл. Как-никак, а говорят, что всех русских беженцев разных национальностей за границей насчитывается будто бы до двух миллионов. Я не согласен с этой цифрой, возможно, до миллиона или хотя бы до полумиллиона. Не случайная же мы щепка в мировом океане! Но подождем делать выводы...
Воротимся к описанию беженской жизни. Вот выпустили меня с моей канцелярией военного архиерея. Нас, епископов, устраивали на русских Афонских монастырских подворьях, ютившихся в нижней части города, в так называемой Галате. Я получил малюсенькую комнатенку в 3 шага длины и 2 ширины на Троицком подворье. Тут нас помещалось пять человек. На единственной койке спал я, двое других - на полу между мною и стеною, четвертый - у нас в ногах, а пятый уже за дверью Б коридорчике. Но и так мы были рады! О, как рады! Подумайте, живем без страха. Не нападут большевики, не повезут ночью на расстрел, не посадят в 'чрезвычайку'.
Разве это не счастье для беженца? А тут еще и роскошное питание. В Крыму даже я, архиерей, не мог достаточно получать хлеба, чтобы наесться им. Сахар был заменен противным химическим сахарином, который я отказался употреблять, и вообще, вся жизнь начала замирать: не хватало электрической тяги для городских трамваев, угля для отопления и т. п. И вдруг вижу, что в 'дикой' Турции, в огромном Константинополе исправно плавают пароходы, горит ярко электричество и... трамваи ходят. Я так от этого отвык, что мне искренне казалось: ну, вероятно, это уже последний день. Или сижу в трамвае и боюсь: вот-вот он сейчас остановится посреди улицы и не сможет дальше везти. Когда же он двигался спокойно дальше и не думал останавливаться, я удивлялся: как же так? Тут все в порядке. Разве еще может быть во всем мире строй и довольство, если в России ничего нет и все в хаосе?
То же и о пище. Купили мы белейшего хлеба сколько хотели, селедку, чаю, сахар и еще ореховой халвы. Какими блаженными считали мы себя! Истинно, и цари не ели с таким наслаждением, как теперь мы. Мало-помалу рассосались куда-то и другие беженцы. Ушли в Бизерту моряки, уплыли на Лемнос казаки, а в Галлиполи - 'цветные' дивизии, как называли добровольцев по различию цвета погонов и околышей. И снова началась мирная жизнь. Человек, как ласточка после разорения старого гнезда, начинает опять лепить свою жизнь. Общую картину я нарисовал. Теперь мне о Турции нужно рассказать несколько отдельных эпизодов, запечатлевшихся в моей памяти и характерных для этого исторического момента.
