святителя Григория Паламы. Теперешний архиерей, видимо образованный, отнесся тоже сухо. Что было, то было...

От него я поехал в лагерь военнопленных. Ими были наши белые... За проволочными решетками, в военных бараках, оставшихся от союзников, уныло стояли наши бывшие герои. Меня внутрь даже не пропустили, а некоторые из них, помню скромного генерала Писарева, подошли к решетке. И я через нее им опять о чем-то говорил. Утешал ли? Обличал ли? Не помню...

Нигде я не видел такого обращения с нашими войсками, как в этих греческих Салониках, - за проволокой. Кажется, после эти войска были перевезены в Сербию, где уже жили без решеток.

Оттуда я снова воротился в Константинополь. Туг осталось мне вспомнить еще раз о католиках. Я заболел. Русские доктора лечили меня от малярии, не помогло. Перевезли в болгарскую больницу, там тоже лечили от малярии, напрасно. Перевели во французский госпиталь имени генерала д'Эспере. И тут лечили от малярии. Доктор нашел особый тип ее.

Оказалось же в конце концов у меня воспаление кишок. Едва не залечили. Но организм вынес. Между прочим, католики предлагали повозить меня по Европе и показать свои монастыри. Навестил меня митрополит Антоний. Он, по-видимому, забыл обиду и просил не ехать к католикам. 'Не дай Бог вы там где-нибудь умрете, а они соврут и раззвонят, что православный архиерей соединился с Римом'.

Я не стал спорить и отказался от готовившейся поездки. Сказать правду, католики - большие любители обращать чужих в свою веру. И тот же архиерей Дольче во время моих визитов иногда в полушутку говорил мне, указывая на портрет папы, висевший за его креслом:

- Пойдем!

- Никогда! - отвечал я ему.

А однажды он сказал мне любезно:

- Я вас люблю.

- Почему? - спрашиваю его.

- Потому, что вы имеете веру!

Меня это не удивило. Конечно, это не значит, что католический архиерей не имел веры или был безбожником. Но, вероятно, наша русская непосредственность веры и сердечность ее показались западному уму, источенному сомнениями и рационализмом, неожиданным и отрадным явлением.

- Я познакомился с вашими архиереями, - продолжал он, - и написал папе, что все русские архиереи очень благочестивы!

С французского языка выходил смешной каламбур: 'Очень благочестиво' - по-французски tres pieux - 'трепье', а мы, по бедности своей и выброшенности за границу, теперь были действительно как бы 'тряпьем'.

Нужно сказать, что этот монсеньор Дольче относился ко мне очень дружественно и мило. По годам он годился мне в отцы. Понюхивая табачок и без особой чистоплотности смахивая остатки его на грудь своего подрясника, он почти все время улыбался мне. Конечно, ни в какой переход мой в католичество он не верил, а просто был по натуре своей симпатичным итальянцем. Его помощник, архимандрит, очень красивый брюнет с выхоленной бородкой, тоже был любезен, но более из-за дипломатического такта, а не по сердцу. Однако и ему нужно отдать благодарность. Еще я познакомился с двумя монахами иезуитского ордена: один происходил из известного русского польского рода графов Т., другой француз с седой бородой о. Б.

Первый занимался со мною по французскому языку, без которого на Востоке невозможно обходиться иностранцу: и греки, и турки более или менее владеют им. Граф Т. был искренним убежденным католиком-папистом. Он без колебаний верил, что спасти душу без веры в папу решительно невозможно. И когда я на французском уроке выразился критически по этому вопросу (в чем я уверен и сейчас), то он крайне расстроился и простился со мною раздражительно. Нам, православным, очень трудно понять абсолютную приверженность католиков к догмату о папе. А другой иезуит, француз, был ровен, симпатичен вообще. Французы-католики много легче других исповедников папизма: поляков, баварцев, австрийцев и бельгийцев.

После моей болезни мне пришлось ознакомиться с целым католическим монастырем. По просьбе одного знакомого мне лица, через того же графа Т., католики предоставили мне в Кадике (Халкидоне) 'епископскую комнату'. Но в ней не было ничего особенного, кроме спальной кровати. Она была под балдахином, и на ней лежали, вероятно, три огромные перины, в которых можно было утонуть. Зачем это? Не думаю, чтобы так спали святые апостолы-рыбаки... Впрочем, и мы, русские архиереи, жили до революции в покоях не хуже губернаторских. Но, как беженцу, мне эта гора перин и подушек показалась неприличной для епископа.

В этом монастыре жили монахи ордена ассумпционистов (в честь Успения Божией Матери), отделения общего ордена августинцев - в память блаженного Августина Карфагенского. Их делом было обучение в школах, потому другое их название - 'братья христианских школ'. Из жило тут до 25 человек. Все они где-то учили, рядом была школа, да еще куда-то ходили они. Личная жизнь их проходила в кельях, куда не допускался посторонний глаз. А общая, показная сторона была вся подчинена правилам дисциплины: в ночное время они вставали, молились, учили, кушали, уходили в свои кельи, спали. Даже получасовой отдых после обеда и ужина был для каждого обязателен. Для этого они уходили в читальню, где могли разговаривать между собою дважды в день, а потом (кажется, даже по звонку) быстро исчезали по кельям. За обедом один читал какие-то религиозные рассуждения на французском языке. Большинство из них были французы, другие понимали этот язык; в русских монастырях читали жития святых, это проще и легче для обеда. В большие праздники, например, в честь Фомы Аквинского, подавалось больше кушаний, в заключение даже раздавались папиросы для курения, и все должны были дымить. Питание у них было прекрасное, разнообразное, но не обильное. На столе стояло кислое вино. Во всем монастыре не было ни одного толстого инока. И вообще, я обязан сказать, что, прожив у них больше месяца, не увидел ничего дурного или смущающего. Это были церковные работники. В огромной двухсветной зале у них была большая библиотека до десяти тысяч томов. Все это было неплохо. Но вот что всегда удивляло меня: от них и вообще от всего монастырского уклада их жизни веяло холодом. Говорили ли мы - не было интересно: все - от ума, а сердца не слышно. Стоял ли я у них на богослужении в огромном храме - все казалось мертвым. Слушал ли я проповедь - она была похожа на школьный урок. Скучно... Скучно...

Ко мне они были любезны, но это казалось простой благовоспитанностью и расчетом. Но на русских они сами смотрели, по-видимому, иначе. Однажды кто-то из них сказал мне:

- Нам совершенно не интересны ни сербы, ни болгары (а у них было человек пять послушников из болгар), важней вы, русские.

- Почему? - спрашиваю.

- Потому что у вас сердечная вера.

Опять повторились слова Дольче о вере. Да, у них больше дисциплины, у нас - сердца. Припоминаю, например, такой случай. В храме нужно было совершить выход из алтаря. Служитель должен был идти впереди со свечой. Но он забыл вовремя зажечь ее, а между тем священнослужитель уже торжественно шествовал за ним. Ну, что бы было у нас, русских, в подобном случае? Разумеется, церковник бросился бы исправить свою оплошность и зажечь свечу, а батюшка подождал бы эти десять - пятнадцать секунд. Но у них иначе: остановиться было уже нельзя, так как это нарушило бы дисциплину и чин, потому служитель пронес свечу незажженной. Маленький случай, -но характерен для католицизма.

Совсем другое впечатление производила на меня служба православных греков. В том же Халкидоне у них был огромный собор в честь Святой Троицы. Языка греческого я почти не понимал (так же, как и латинского у католиков, хотя учили мы их по десяти лет в духовных школах), но совершенно иной дух ощущался в храме. Это не оттого, что я был заранее не расположен к католикам, наоборот, даже старался искать у них тепло веры и жизни и не находил, к моему сожалению. А тут, у греков, помимо моей воли и рассуждения от всего шла именно радующая теплота, скажу - благодать Божия.

Познакомился я и с настоятелем собора, архимандритом Алексием. Это был старец очень высокого роста, с длинной седой бородой, строгим серьезным лицом, но при этом совершенно простой и искренний. Тип св. Василия Великого. Он сразу высказал удивление и огорчение от имени греков, видевших, что православный архиерей живет у врагов православия - католиков. Я объяснил ему, что мне, после опасной перенесенной болезни кишок, нужна особенно нежная диета, и католики предоставили ее мне. А вот греки