желание. И мне придется его выполнять. Хотя бы потому, что я никогда не был способен ей отказать. И дело тут не в любовной слепоте или чем-то чувственном, а потому не поддающемся объяснению. Желания Эли всегда были правильными. Не разумными. Не страстными. Не вынужденными. Правильными. Всегда. У меня бы так не получилось. Ни за какие чудеса мира я бы не согласился во всем поступать, руководствуясь высшим благом. Поэтому я Остаюсь, а она… Она решила Уйти…
…Последние дни не могу удержать злость. На кого? На все, что попадает под руку. Я даже боюсь смотреть Эли в глаза. Боюсь заставить ее разочароваться в мужчине, которого она когда-то выбрала. Выбрала себе на погибель. Да, ЭТО могло произойти с кем угодно, но мне кажется: виноват я и только я. И никакие доводы не помогают. Взгляды родных и друзей наполнены сочувствием, а кое-кто смотрит с откровенной жалостью, и от этого все внутри меня закипает. Вы не можете понять, что я чувствую! Не можете! Но даже сквозь жалость и сочувствие отчетливо проступает радость. Ну конечно, вы же получили отсрочку в исполнении приговора! И насколько большую – зависит от стечения обстоятельств. Может, на несколько сотен лет. А может, на пару дней – кто знает? Нет, я не буду торопить события. Если это чудовище выживет вопреки всему, что ж… Пусть живет. Но без моего участия. Без моей помощи. Я ненавижу его с первой минуты. И моя ненависть только усиливается. Нет, не растет, потому что заполнила меня с ног до головы. Не растет. Набирается силы и умения. Я утонул в собственной злости, и боюсь смотреть Эли в глаза. А ее взгляд спокоен и ласков. И бледные губы улыбаются: «Все будет хорошо…» Будет. Но не с нами…
…Почему она так поступила? Не понимаю. Не могу даже попытаться понять. Я же видел ее страх, ее боль, ее отчаяние. Видел. Несколько минут. А потом… Потом все исчезло. Уступило место упрямо выпяченному подбородку. Нет, она не покорялась судьбе. Но что произошло между ними? Между двумя своевольными и никогда не уступающими друг другу женщинами? Иногда мне кажется, что Эли заключила со Слепой Пряхой договор. О чем? Никому угадать не под силу. Но ее глаза блестели тем особенным блеском, который появлялся только после победы. Одержанной и безусловной победы. Неужели она нашла выход? Придумала, как обратить проклятие в благодать? Не знаю. Но если кто-то и мог такое сделать, то только она. Моя Эли. Я уже не могу надеяться, но остается крохотная капелька веры. Веры в то, что любимая дорого продаст свою жизнь. Очень дорого. И все равно продешевит, потому что жизнь цены не имеет…
…Сегодня. Она не сказала ни слова, но мы почувствовали ЭТО одновременно. Значит, завтра утром я проснусь в новом мире. Мире, в котором не будет тепла ее губ. Я не хочу такого будущего. Не хочу. Но она не простит и не примет моей смерти, поэтому с восходом солнца я открою глаза. Что я увижу? И увижу ли я вообще что-нибудь?…
…Она Ушла.»
Да, в первый раз читать эти строки было тяжелее. По очень простой причине: я еще не умел терять сам. Мог только представлять, придумывать, грезить. Но осознать в полной мере, каково это – расставаться с частью самого себя, мне не удавалось. Наверное, и к лучшему. Прямой ответ способен убить? Согласен. Но беда в том, что в отцовском дневнике нет прямых ответов. Только намеки, обрывки, тени смысла. В самом деле, разве мы, даже мысленно (и особенно – мысленно), раскладываем по полочкам причины и следствия? Да никогда! Зачем облекать формой то, что понятно без слов? Вещи, с детских лет настолько привычные, что мы перестаем их замечать? Это было бы лишней тратой времени и сил, что совершенно непозволительно тому, кто и так живет взаймы.
Эмоции передают картину полнее и точнее? Угу. Если пропустить все переживания через себя. Кто отважится на подобный подвиг? Только сумасшедший мечтатель, которому собственное существование кажется пресным и скучным. Впрочем, я пробовал прожить чувства отца еще в тот, первый раз, когда читал его дневник. Нет, вру: не пробовал. Они сами силой ворвались в мое сознание и прочно там обосновались. Даже не вспомню, сколько дней выпало из жизни, пока я пытался справиться с чужим горем и, что страшнее всего, с чужой ненавистью, полыхавшей внутри меня. Да и не справился, на самом деле. Так, слегка притушил костер до поры, до времени. До того дня, когда сам разжег рядом новый огонь. И языки пламени переплелись друг с другом, сжигая то, что накопилось за многие годы, и оставляя после себя лишь пепел. Но вот какой именно? Пепел Памяти? Пепел Забвения? Пепел Надежды? Не могу разобрать цвет. Не сейчас. Как-нибудь потом.
И все же, кое-какие факты можно извлечь и из отцовских переживаний.
Первое. Мать всегда поступала правильно, а это значит, что мое рождение если и не было желанным, то не было и бессмысленным. Радостно сознавать.
Второе. Родители любили друг друга до самозабвения. Но любовь одного оказалась сильнее. А еще этот «один» так же сильно любил жизнь. Не ту, которая принадлежит отдельно взятому существу, а ту, которой наслаждаются все. И любовь привела к погибели. Впрочем, по многочисленным свидетельствам очевидцев и участников, это странное чувство всегда несет поровну горя и счастья.
Третье. Мое рождение родственники встретили с печалью, с болью, но и с долгожданным облегчением. Как писал отец, «получили отсрочку». От чего? Надо бы прояснить. Вот только кто согласится рассказать?
И последнее. Без номера, потому что самое главное. Точнее, мне кажется самым главным. Моя мать о чем-то договорилась с Судьбой. Что стало предметом договора? Моя жизнь? Ее жизнь? Что-то совсем другое? Вот об этом мне точно никто не расскажет. Спросить у самой Пряхи? Раньше надо было спрашивать, когда она уплетала пирожки… Почему меня тревожит именно эта запись отца? Как будто стою перед закрытой дверью и… У меня есть ключ, и он уже повернут в замочной скважине, осталось только потянуть дверную ручку на себя, чтобы войти. Куда? В комнату? Или в новый коридор, из которого нет выхода? Страшно так, что дух захватывает, но хочется шагнуть в эту неизвестность. Даже если за порогом ждет обрыв.
Ужинать меня не позвали, и в комнату ничего не принесли. Какой вывод можно сделать? Ошибаетесь. Если мне отказано в приеме пищи, это означает только одно: время Пробуждения неумолимо приближается, а вместе с ним и время одного из самых моих нелюбимых занятий. Плавания в Межпластовом Потоке. Если вас когда-нибудь укачивало на море, вы меня поймете: в штормы со слабым желудком лучше не попадать, а если уж попали, то тщательно следить за его содержимым. Или точнее, за отсутствием в нем содержимого…
Магрит разбудила меня до рассвета. А может быть, сразу после полуночи: с черного как смоль неба не хуже волка скалилась луна, и Дом был погружен в сонную тишину.
– Уже? – наверное, в моем вопросе хватало и досады, и недовольства, потому что сестра вздохнула:
– Некоторые придерживаются правила: чем неприятнее действия, подлежащие исполнению, тем быстрее стоит с ними закончить и посвятить оставшееся время удовольствиям.
– Некоторые – это кто?
– Разумные и бережливые.
– Я не из таких.
– Знаю. Однако брать на вооружение чужой положительный опыт не только не зазорно, но и очень полезно.
– Уговорили. Вот только… Почему Вы полагаете, что участие в Пробуждении кажется мне неприятным?
– Я не полагаю. Я вижу это по твоему лицу, – улыбнулась Магрит.
– Никогда не считал свою физиономию настолько выразительной.
– Хватит ворчать! Сходи лучше умойся.
– Лениво. Да и зачем ходить далеко? – я сполз с постели, приоткрыл окно, зачерпнул горсть снега с карниза, мгновение подумал, потом быстро размазал замерзшую воду по лицу.
Взбодрился, как и планировалось. Магрит посмотрела на меня с сожалением:
– И на что только не идут из-за лени!
– Зато я проснулся.
– Правда?
– Хотите попробовать? – снова тянусь за снегом, и сестра с улыбкой отнекивается:
– Предпочитаю менее суровые методы… Закрой окно, пока не простудился!
