– Неважно. Тревожиться должны прежде всего Вы.
– Почему это?
– Легкость души свойственна тому, кто прекратил Поиск.
– Что же в этом страшного? Если поиски завершены, значит, нашел то, что искал.
– Иногда перестаешь искать, потому что больше не видишь Цель, – очень тихо произнесла Лэни, и шепот холодным сквозняком скользнул по моей шее.
Что-то в словах Смотрительницы показалось мне близким. Не знакомым или понятным, нет. Близким. Но от этой близости веяло морозным дыханием ужаса. Я замер, не зная, как продолжать беседу, и Лэни, словно почувствовав мое внутреннее оцепенение, встала из кресла:
– Пожалуй, я пойду.
– Да, конечно… Тебе помочь?
– Помочь? – недоумевающий взгляд.
– С посудой.
– Нет, я справлюсь! – полные губы улыбнулись с прежней силой. Силой той Лэни, которая всегда была моим врагом. А врага я не мог отпустить без последнего укола:
– Что на самом деле заставило тебя прийти и завести весь этот разговор?
– Что? – лиловые глаза сузились. – Скупость, конечно же!
– Скупость? – я растерянно моргнул.
– Не хочу терять полезную вещь. Еще летом мне показалось, что Вы вот-вот исчезнете. Растворитесь в воздухе вместе с утренним туманом… Было бы жаль так просто Вас отпустить.
– Почему? Избавление от противника должно было доставить тебе радость.
– Какой Вы, в сущности…
– Глупый?
– Этого я не говорила.
– А что ты хотела сказать?
– Только одно: хороших врагов берегут не меньше, чем хороших друзей.
– Первый раз слышу!
– Тогда постарайтесь запомнить: лишь побеждая противника можно совершенствовать себя.
– Но для этого подойдет не всякий противник?
– Верно. И не всякий противник может и должен быть побежден, – загадочно усмехнулась Смотрительница. – Подумайте об этом. Когда будет время.
Подумаю, дорогуша. Непременно. Если найду силы на раздумья. Может быть, сейчас?
Уже стоя одной ногой в коридоре, Лэни обернулась и сказала:
– И все же, я Вам завидую!
– В чем?
– Вы увидите Пробуждение!
– М-да… – увижу, конечно. Вот только чему тут завидовать? Но глаза Смотрительницы странно мечтательны и печальны, а это нехорошо. Неправильно. – Хочешь, я потом тебе расскажу, как все происходило?
– А можно?
– Мне никто не запрещал.
– Отсутствие явного запрета еще ничего не значит, – покачала головой Смотрительница.
Очень может быть. Семейные церемонии потому и называются семейными, что посторонние на них не приглашаются.
«Не всякий противник может и должен быть побежден». Что ты хотела этим сказать? Какую мысль пыталась донести до моего усталого и отчаявшегося разума? Есть ли у меня вообще противники? Настоящие, имеется в виду.
Если подойти к рассмотрению тщательно и придирчиво, то таковых найти не могу. В самом деле, кто был или является моим врагом? Сама Лэни? Ерунда. В данном случае «враг» – всего лишь фигура речи, потому что я знаю: волчица никогда не причинит мне вреда. Физического. Вред моральный слишком трудно измерить, чтобы оценить нанесенный урон, следовательно, эту составляющую наших со Смотрительницей словесных баталий учитывать не стоит.
Пойдем дальше. Родственники? Хм. Положим, меня не любят. Может быть, боятся. В отдельных случаях, ненавидят. Но если бы я представлял собой угрозу их существованию, давно бы уже почивал мертвым сном в семейном склепе.
Кто еще? С кем мне доводилось схлестнуться интересами? Что-то не припомню. Те, кто посягал на мою жизнь, в большинстве своем нашли покой в Серых Пределах. При моем непосредственном участии, разумеется.
Противники, противники, противники… Кстати, а что означает это понятие? «Те, кто противятся»? Очень возможно. Например, противятся изменениям, которые я привношу в их жизнь. Противятся новым чувствам и новым мыслям, стремясь сохранить привычную, а потому кажущуюся удобной неповоротливость сознания. Да, таких существ на свете много. Правда, я никому не навязываю своего мнения: хочешь – слушай, не хочешь – останемся каждый при своем. Проще уйти, чем переубеждать, внушать, помогать… Проще. Но не всегда получается.
А еще противник – это тот, кто стоит против. Или напротив. Напротив тебя. Как отражение в зеркале. В зеркале… Что говорила Мантия касательно эмоций? Что они лучше и точнее всего передают картину происходящего? Да, наверное. Но почему мне не удается выудить из путаницы чувств толику смысла? Очень нужны факты. Факты, с которыми меня никто не торопится знакомить. Может, попробовать еще раз? Последний?
И рука сама потянулась к потрескавшемуся корешку дневника.
«…Она угасает. Нет, не с каждым днем, как высокопарно выражаются неудавшиеся поэты. С каждым мигом существования. Моего существования, потому что для нее время не движется. Время завершилось. Подошло к концу. Иссякло. Утекло, как песок, как струйки воды сквозь пальцы. Еще несколько месяцев назад, когда мы поняли, ЧТО случилось, жизнь застыла. Вокруг нас и внутри нас… Нет. Внутри нее все-таки кое-что живет. Живет, несмотря на все доводы, крики, мольбы. Потому что она приняла решение. А когда Эли начинает упрямиться… Лучше не вставать у нее на пути. Это даже не лавина. Не ураган, пылью взметающий мироздание. Это – воплощенный Закон. А спорить с Законом бесполезно, потому что он выполнится, не считаясь с чужими мнениями…
…Я разрываюсь между двумя желаниями, ни одно из которых не может быть выбрано и осуществлено. Я хочу, чтобы она была вечно. Я хочу, чтобы ее мучения прекратились. Но первое невозможно, а второе… Кто посмеет перечить ее воле? Я? Нет, мой рассудок хоть и стоит на грани сумасшествия, но, как и каждое живое существо, я хочу жить. Пока еще хочу. Да, мне твердят об ответственности, о долге… Пусть. Я знаю одно: когда все закончится, мне будет совершенно плевать на все долги. И мои перед миром, и мира передо мной. Платить по счетам? Убирайтесь прочь, ревнители Равновесия! Мне не нужен мир без нее. НЕ НУЖЕН. И если вы будете цепляться за мои обязательства, я сделаю так, что этот мир не будет нужен и всем вам!…
…Меня убивает это ощущение: одновременно быть бессильным и беспомощным. Сколько себя помню, ни разу не оказывался в такой бездне. Ни разу. А ведь было по-всякому. Было страшно. Было больно. Было грустно, да так, что казалось: весь мир окрасился в серое. Смешно вспоминать прежние переживания. Смешно. Теперь я это понимаю. Она уйдет, и цвета вообще перестанут существовать для меня. Цвета, вкусы, запахи, прикосновения. Сколько раз мы ссорились. Сколько раз кричали друг на друга до слез, до хрипоты, до полной потери голоса. Сколько раз прощались… Только для того, чтобы минуту спустя вновь броситься друг другу в объятия. Потому что мы не можем быть друг без друга. Существовать – можем, но быть… Не получается…
…Она запретила мне Уходить. Просто запретила. Даже не стала говорить обычное в таких случаях: «Как отец, ты должен позаботиться о нашем ребенке». И от этого мне почему-то больнее, чем могло бы быть. Она знает, что я не смогу даже взглянуть на ЭТО. На то, что увидит свет, когда ее глаза навсегда погаснут. Мне все равно, что произойдет потом. И она это понимает. Понимает и не просит ни о чем. Не просит. Приказывает. «Ты должен жить.» Вот так, просто и ясно. Без угроз. Без причин. Последнее
