прекрасно знал, какими чрезвычайными полномочиями оно обладало. Как только мы прибыли, Наварро накричал на секретаршу за то, что та куда-то засунула бумаги, которые ему были срочно нужны, а я сидел и ждал. Ибанес ушел заниматься другими делами. В какой-то момент мне показалось, что обо мне забыли, и стало интересно, заметит ли кто-нибудь, если я поднимусь и уйду. Я сидел в приемной комнате, выкрашенной в зеленый цвет, где стояло четыре или пять стульев. Люди входили и выходили, секретарши улыбались. По радио играла танцевальная музыка, и время от времени девушки скользили по коридору, пританцовывая и весело смеясь. Я понял, что это не арест.
Потом за мной пришел Наварро и отвел в комнату, тоже выкрашенную в зеленый цвет. Ибанес сидел за столом и копался в бумагах, имевших, как я понял, отношение ко мне.
— Вы догадываетесь, почему мы захотели побеседовать с вами? — спросил Наварро.
— Нет, честно говоря, — ответил я.
Ибанес щелкнул языком. Все замолчали, и Наварро прикурил сигарету. Он протянул руку, и Ибанес вложил в нее бумагу с машинописным текстом. Большую часть заданных мне вопросов он зачитывал с этого листа, и мне было очень интересно, кто их сочинил. Очевидно, не сам Наварро, потому что читал он с запинками.
— Четвертого августа сего года вы среди прочих подписали воззвание в поддержку шпиона и предателя Орландо де Маркоса. Почему вы это сделали?
Ибанес достал ручку и блокнот и приготовился записывать мои ответы. Я задумался, чтобы сформулировать свое мнение как можно четче и яснее.
— Я не верю, что он шпион и предатель. С моей точки зрения, де Маркос — патриот, поднявший вопрос, ответ на который очень важен для нашей нации. И я подписал это воззвание, потому что считаю ошибкой то, что его заставили замолчать.
Ибанес записывал. Он поднял глаза и спросил:
— А тот факт, что де Маркос не просто был осужден за эти преступления, но и признался в их совершении, не изменил вашего мнения о нем?
— Это произошло на закрытом судебном заседании, — сказал я. — Не так-то легко поверить в признание, которое общественность не имела возможности услышать. Я не исключаю, что могу ошибаться, но буду отстаивать свое право на мирный протест.
Ибанес щелкнул языком и стал записывать. Потом он кивнул Наварро, который зачитал следующий вопрос:
— Двадцатого августа сего года было получено письменное заявление от госпожи Элины Тибурон, которая утверждает, что является председателем Комитета защиты революции квартала, в котором вы постоянно проживаете на улице Калье-Муралья. Это так?
— Да, так, это она.
Наварро протянул руку, и Ибанес вложил в нее другой листок.
— В заявлении говорится, что она пришла утихомирить шумное сборище после многочисленных жалоб от соседей.
— Не знаю уж, насколько они были
— Госпожа Тибурон утверждает, что подобное продолжается на протяжении нескольких месяцев. Сколько же у вас дочерей, Эскалера?
Постепенно мне пришлось пересмотреть первое впечатление о Наварро. Он не был ни тупым, как мне показалось на первый взгляд, ни доброжелательным. Внезапно мне пришло в голову, что я уже видел такое во сне: низко висящая лампа, резкий свет, слова, пронзающие сигаретный дым.
— Одна. Но Тибурон пожаловалась в первый раз.
— Нет, если верить этому документу. Тибурон утверждает, что неоднократно предупреждала вас, но вы проигнорировали ее слова.
— Это не так.
— Она что, врет?
— К сожалению, да, — сказал я.
Теперь я начал понимать, что приводило Миранду в такую ярость. Мы создали систему, которая давала политический карт-бланш вечно недовольным и мстительным соседкам. Это просто кошмар.
Ибанес несколько раз прищелкнул языком. Он снова начал писать.
— Когда госпожа Тибурон поднялась к вам, чтобы утихомирить шумное сборище, то, по ее словам, вы стали выкрикивать личные оскорбления в ее адрес и контрреволюционные лозунги, — сказал Наварро. — Это правда?
—
— Может быть, она снова врет? — тихо спросил Ибанес.
— У нас здесь записаны все слова. — Наварро показал на свои бумаги.
— Очень любопытно, что это были за контрреволюционные лозунги, — поинтересовался я.
Наварро зачитал, что прозвучало довольно комично: «Я какаю на тебя, Фидель Кастро. Мне насрать на тебя и твое фашистское государство».
Я открыл рот. Эти слова я слышал и раньше, но в другой связи, и я не помнил где. Во всяком случае, они были произнесены не в моей квартире.
— Ничего подобного я не говорил, — сказал я.
— Может быть, госпожа Тибурон что-то путает? Может быть, это произнесли не вы, а кто-нибудь другой?
— А это наказуемо? — спросил я.
— Ну что же, тогда перейдем к следующему вопросу, — продолжил Наварро. — Правда ли, что тунеядец-гомосексуалист и так называемый художник Энрике Валермоса находился в вашей квартире в указанное время?
— Это правда.
Сейчас было не время обсуждать их представления о Кико.
— Наркоман-гомосексуалист и так называемый писатель Эрнан Абреу тоже там был?
— Да, был.
— А подстрекатель, дезертир и так называемый художник Пабло Ариса? Может быть, он тоже присутствовал?
— Да, он находился в моей квартире. А Пабло что, дезертир? — спросил я.
— Здесь вопросы задаем мы, — пробурчал Ибанес.
— Ну и окружение у вас, Эскалера, — прокомментировал Наварро. — А вы общаетесь с осужденным предателем и шпионом Орландо де Маркосом? Спрашиваю, так сказать, для симметрии.
— Нет. Я с ним никогда не встречался.
— А теперь мы хотели бы знать… — сказал Наварро. — Если вы не оскорбляли госпожу Тибурон и не выкрикивали контрреволюционных лозунгов, кто из перечисленных антисоциальных элементов это сделал?
— Никто ничего не кричал, — проговорил я.
— Все это снова выдумала госпожа Тибурон?
— Естественно.
— Вообще-то мы рассчитывали на ваше сотрудничество, — сказал Ибанес.
— Скажите, в моей квартире происходило что-либо наказуемое? — спросил я еще раз.
— Посмотрим, — сказал Наварро. — Нас интересует общий рисунок, так сказать. А правда ли, что вы однажды… дайте-ка посмотрю… — Он стал рыться в папке. — …да, вот оно… что двадцать четвертого января сего года в своей квартире на улице Калье-Муралья вы напали на поэта Луиса Риберо с разбитой бутылкой и ему, по словам свидетелей, пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь?
— Так называемого поэта, — добавил я.
Разве у меня не было на это права? Луис Риберо был внедренным агентом. К тому же я подозрительно давно его не видел.
— Прошу прощения?
— Вы забыли сказать «так называемого».
