полились нескончаемым потоком и стали совсем бестактными. Они хотели знать, что она кричит, берет ли в рот, нравится ли ей сзади… Они были совершенно беспощадны.

Моя работа заключалась в печати и изготовлении брошюр и справочников. Некоторые из них были одноцветные, а другие мы печатали на цветной бумаге. Иные в полутвердой обложке или с проклеенным корешком. Выпускали мы в основном военные справочники и инструкции. Первоначально они были написаны по-русски, по-чешски или по-французски — в типографию поступали оригиналы вместе с переводами, поскольку нам всегда приходилось копировать иллюстрации прямо с оригиналов, что чаще всего приводило к плачевным результатам. В брошюрах рассказывалось об оружии, радиосистемах, транспортных средствах и других военных технологиях.

Поначалу я очень увлекся своей работой. Переводы и первоисточники присылали с курьером из офиса, с которым у нас не было никакой связи. Поскольку я учил французский, в один прекрасный день я начал сверять текст, который предстояло напечатать, с приложенным оригиналом, и обнаружил, что перевод выполнен некачественно. Не только плохой язык, но и грубейшие ошибки делали содержание недоступным для понимания, а всю брошюру — бесполезной. Я посчитал своим долгом рассказать об этом и пошел к Чако.

Когда налитые кровью глаза свирепо уставились на меня с постоянного места шефа за письменным столом, я понял, что пришел не вовремя.

— Кто-нибудь жаловался? — хотел он знать.

— В общем-то нет, — сказал я. — Но здесь так много ошибок, что эта инструкция никому не может помочь. Я уверен, что пользоваться неизвестным оборудованием, следуя этим инструкциям, опасно.

— Да что ты? Но ты не ответил на мой вопрос. А это важно. Кто-нибудь жаловался?

— Нет. На этот вопрос я с уверенностью отвечаю: нет.

— Тогда остается только одно. Тогда жалобу должен подать ты. Потому что я, твою мать, не собираюсь этого делать.

— Хорошо. А что нужно сделать, чтобы подать жалобу?

— Рауль, подумай. Где-то сидит милая старушка и переводит эти тексты. Я встречался с ней пару раз, когда она приходила сюда забирать заказ. Ты должен подать жалобу на нее. Жалоба будет рассмотрена военной службой безопасности. Потом начнется расследование, и тогда милую старушку могут обвинить в саботаже.

— Уфф. Я этого, конечно, не хочу.

— Но этим дело не закончится. Потом они станут разбираться, почему это ты начал вычитывать документы и критиковать их. А это повлечет за собой массу расследований по поводу отсутствия допуска к секретной военной информации, чего нам, слава богу, до сих пор не требовалось. И тебя уволят, и меня уволят или отдадут под суд за то, что я позволил тебе читать документы, к которым у тебя не было допуска. Ты понимаешь, почему самое умное — это делать свою работу и помалкивать?

Я улыбнулся, но пока не собирался сдаваться:

— А что, если какому-нибудь солдату, например в Анголе, оторвет пальцы или голову из-за того, что он не понял инструкцию к гранатомету?

Чако посмотрел на меня так, словно я не просто вчера родился, но и успел узнать до неприличия мало за свои первые сутки на этой планете.

— Вот насчет этого можешь не волноваться, — сказал он. — Шансов на то, что хотя бы одна из этих брошюр попадет к солдатам в Анголу или еще куда, равны нулю. Как только мы их напечатаем, их отвезут на склад и забудут о них. Еще вопросы есть?

Я помедлил:

— Да, может, один: а почему их надо напечатать так срочно?

— Я тоже часто задаю такой вопрос. Но этим распоряжается Майор. Он приходит с бланками заказов, и мы их заполняем. Он получает эти бланки из Управления по снабжению Верховного командования. Он делает то, что они говорят. Я делаю то, что он говорит. Ты делаешь то, что я говорю. Все счастливы. Никто не под следствием. Хорошо?

Должен признать, это действительно было хорошо. Как только я перестал задавать глупые вопросы, у меня в типографии началось прекрасное время. По мере того как я набирался опыта, Чако переложил на меня почти весь производственный процесс. Кипы заказов таяли, кипы готовой продукции забирались и (вероятно) отвозились на склад, и нельзя сказать, что поначалу нас заваливали работой. Вскоре Чако начал сворачивать свою деятельность и перестал приходить в типографию, когда работы было совсем мало. Я по-прежнему приходил рано и часто писал на работе стихи.

Но на самом деле я жил только ожиданием встречи с Мирандой.

Мы любили друг друга. Другим словом это нельзя назвать. Мы любили друг друга до отупения. Если у вас сложилось впечатление, что жизнь с Мирандой была передвижным семинаром по политическому переобучению… забудьте. Это было не так, совсем не так.

Во дворце ар-деко мы жили в целом так же, как в Тринидаде. Мы жили в постели. Моя работа и учеба Миранды выступали раздражающими помехами. Мы часами разговаривали о нас, о наших отношениях и друг о друге. Мы обсуждали нашу первую встречу, «недоразумение» в то утро, когда Миранда зашла в комнату Хуаны, те недели, когда в ней зрело чувство ко мне, и колдовскую ночь у памятника Калисто Гарсии. Миранда хотела знать, что в точности я думал и чувствовал. Когда я понял, какие чувства она испытывает ко мне? Когда я стал замечать, что испытываю какие-то чувства к ней? Вопросы сыпались один за другим, и я готов был немного слукавить, чтобы она осталась довольна.

В одном из таких разговоров я упомянул рисунок, который нашел, копаясь в ее ящике.

— Боже мой, ты нашел его? — И она залилась краской.

Оказалось, когда она начала опасаться, что Хуана может что-то заподозрить, она уничтожила этот рисунок. Я сказал, что сожалею об этом.

— Почему? Ведь теперь у меня есть ты, — сказала Миранда. — Зачем мне теперь рисунок?

Удивительную вещь она произнесла. Позже, когда у меня вошло в привычку искать признаки неверности Миранды, я понял связь. Я находил маленькие скомканные клочки бумаги в мусоре или под кроватью. Эротические миниатюры Миранды. Она рисовала эрегированные члены, либо отдельно, либо — чаще — погруженные в набухшие женские органы. Это были быстрые наброски, нарисованные скорее торопливо, чем любовно, чтобы удовлетворить определенную потребность Миранды. Она рисовала их, когда оставалась в одиночестве и испытывала сексуальное возбуждение, и выбрасывала, как только «использовала».

Порнография, естественно, была строго запрещена. Но это не могло остановить Миранду и ее голодных глаз. Она изобрела свой собственный порнографический жанр.