Жоржета. Поначалу я не мог взять в толк, что происходит. Решил, что папа просто стареет. Однако настал день, когда он улыбнулся мне, и я вдруг понял: он знает, что я гей, он любит меня и гордится мной.

И вынести это было невозможно. Я ушел в бунгало номер два и просидел там несколько часов. Все вокруг менялось так быстро, что я едва успевал следить за событиями. Старое мое «я», что бы оно собой ни представляло, распадалось прямо у меня на глазах. Чем было новое? Этого я точно сказать не мог. Я чувствовал, что становлюсь более уравновешенным, более уверенным в себе, лучше лажу с миром. Летом 69-го претерпевала изменения каждая сторона моей натуры. А тут еще и это — выражение, которое появляется в глазах отца, когда они встречаются с моими глазами. Где-то в самой глубине моего существа я все еще оставался маленьким мальчиком, который латал со своим папой крыши, все время надеясь, что он заметит, с каким усердием я работаю. И вот теперь Вудсток, огромный смерч музыки и энергии, ворвался в наш городок и изменил всех нас.

Даже мама, и та менялась. Конечно, она чувствовала себя как на седьмом небе, пересчитывая деньги, помещая часть их на банковский счет и рассовывая еще большую по своим тайникам. Счет денег занимал маму так сильно, что она, сама того не заметив, проворонила целых четыре субботы подряд. Честно говоря, для каждого из нас это был опыт совершенно новый — мы клали деньги на банковский счет вместо того, чтобы занимать их, влезая в новые долги или увеличивая старые. Да и то, что мотель был заполнен постояльцами, тоже было опытом новым. Впрочем, «заполнен» слово не совсем точное — число постояльцев раза в три превышало то, на какое мотель был рассчитан.

Так вот, единственная мамина проблема состояла в том, чтобы привести новое ее процветание в соответствие с требованиями Всевышнего. И это вынудило маму изменить характер ее еженощных отчетов перед ним. Обычно она обсуждала с Богом жизненные обстоятельства своих детей и моего отца, собственные деловые замыслы и собственную жизнь — все, чем она норовила управлять в тот или иной момент времени. Ныне же, когда на нас посыпались деньги, а сыпались они и по субботам, то есть в дни, в которые еврейский закон и притрагиваться-то к ним запрещает, маме пришлось вступить с Всевышним в мирные переговоры. Я слышал их через тонкую фанерную стенку, которая отделяла мамину спальню от конторы. Какую бы тему ни обсуждала она с Богом, заканчивалось все долгим изложением доводов, свидетельствовавших о маминой правоте, и обещаниями, которые она ему давала — неизменно одними и теми же.

— Господи, я знаю, ты простишь меня за то, что я возилась в эти несколько суббот с деньгами, ты понимаешь, что сейчас для меня настало время великой нужды. Ведь ты же не послал бы сюда этот фестиваль, если бы не хотел помочь нам, вот я и тружусь каждый день, чтобы показать тебе мою благодарность. Разве Ной не трудился над ковчегом сорок дней без перерыва? Как только посланный нам тобой фестиваль закончится, я сделаю хорошее пожертвование и заставлю Элли пойти в синагогу, прочитать «Изкор», соблюдать кашрут, найти хорошую жену и вести себя по-человечески! Спасибо тебе, Боже, за то, что ты спас нас от разорения.

Ой-вей. Ладно, ей еще предстояло пройти долгий путь, особенно в том, что касалось способности относиться к своему сыну, как к взрослому человеку, ведущему собственную жизнь, за спасение которой она никакой ответственности не несет. Впрочем, я давно научился ожидать от мамы только того, что ей по силам. И все же она менялась. Даже я не мог это не признать.

Может быть, все дело было в обилии денег, или в эманациях добра, которые исходили от вудстокцев, или в облачках марихуанного дымка, которые каждый вечер обволакивали наши владения. А может быть, и в том, и в другом, и в третьем. Какой бы ни была причина, мама явно приобретала облик все более человеческий. Она стала не такой визгливой, как прежде, не такой прижимистой. Я никогда еще не видел ее столь спокойной а по временам даже щедрой — во всяком случае, в сравнении с той женщиной, какой она была прежде. Она уже не драла с людей деньги за каждый кусок мыла и каждое полотенце. Для нее это было пусть и странноватой, но формой благотворительности. Честное слово, наблюдая за ее преображением, я только диву давался. И надеялся, что оно никуда не денется и по окончании фестиваля.

Впрочем, на благотворительность способны лишь люди, считающие, что у них есть все, что им требуется. А наше ощущение изобилия и достатка уже пребывало в опасности.

В начале августа мы поняли, что столкнулись с серьезными затруднениями. У нас иссякали запасы продовольствия. Я звонил оптовым торговцам и заказывал буквально десятки автофургонов с бутылками питьевой воды, закусками, содовой, сосисками и прочими товарами первой необходимости. Отсмеявшись и поняв, что я говорю серьезно, поставщики отвечали: деньги вперед. Кредита я у них не имел. Более того, не имел я и опыта заказов такого количества продуктов и потому не знал, слишком ли много я их заказываю или слишком мало. Тем временем и Майк с головой ушел в решение проблем Вудстока. Он мотался по финансовым центрам Нью-Йорка, занимая деньги, которые требовались для того, чтобы кормить, обеспечивать безопасность и нормальные санитарные условия для непредвиденно огромной людской толпы, оказавшейся на руках у «Вудсток Венчерз». Мы с папой решили, посовещавшись, что будет разумным заказать два автофургона с содовой, два с продовольствием и разместить предварительный заказ еще на полсотни. И очень скоро выяснилось: людей на фестиваль съехалось столько, что, закажи мы в пятьдесят раз больше, и того не хватило бы.

Все разраставшееся и разраставшееся поселение хиппи уже обладало силой, которая позволяла им сравнять Бетел с землей, — и каждый житель Бетела знал это. Собственно говоря, это знание пугало горожан до колик. А с другой стороны, такая сила позволяла хиппи совершить нечто поистине замечательное. Чем именно все обернется, никто из нас, разумеется, не ведал и, если сказать правду, мы просто-напросто тряслись от страха.

В последние перед открытием фестиваля дни пространство и время стали меняться странным, непредсказуемым образом. Пространство сжималось, представление о времени утрачивалось. Реальность, по крайней мере ту, которая существовала в представлении жителей Бетела, поглотила контркультура. И правила теперь стали совершенно иными.

Вудсток доказал, что, собираясь в большом числе, люди обретают свободу, которая во всех иных случаях остается для них недоступной — особенно, если свобода эта никому не приносит вреда. Приехавшие на Вудсток молодые люди открыто курили марихуану и принимали наркотики. Они раздевались на глазах у всех и нагишом купались в прудах и озерах. Они уходили в кустики и там любили друг дружку. А бывало, обходились и без кустиков. Мужчины целовались с женщинами; мужчины целовались с мужчинами; женщины целовались с женщинами. Это происходило повсюду. И происходило в масштабах, которые трудно себе представить.

Большинство приехавших поселилось на ферме Ясгура, однако и Бетел с Уайт-Лейком наводнили тысячи людей. Люди были повсюду, целые стада их двигались по 17Б, направляясь к ферме Макса. Людская масса наполняла тротуары и собственно улицы Бетела. Невозможно было сделать и шага, не увидев тысячи хиппи, как невозможно было найти и место, которое позволило бы укрыться от менявшего наши жизни события. Целый мир пришел в Бетел, придавив его собою и сбив с толку.

Одной из неразрешимых проблем стала клаустрофобия. Местные жители привыкли к пустым и мирным просторам, к монотонной жизни — и то, и другое внушало им ощущение надежности их существования. До Вудстока в магазинах города редко появлялось больше одного-двух покупателей одновременно. Появление десяти сразу воспринималось как нечто, близкое к нарушению общественного порядка. Теперь же сотни людей стояли в очередях, чтобы купить еду, питьевую воду, содовую, туалетную бумагу и мыло, а на подходе были новые сотни.

И разумеется, цены подскочили до потолка и выше. Воду продавали по пять долларов за бутылку. Хлеб, упаковки колбасной и прочей нарезки, бутылки содовой и пакеты молока обращались во все большую редкость. Запасы продуктов начали иссякать, что лишь усиливало страхи, а временами порождало и истерию.