змеями — последние явно пребывали в состоянии сексуального возбуждения. Автобус был произведением искусства, являвшимся, впрочем, лишь оболочкой подлинного шедевра — самой Жоржеты. Открыв его дверь, она, все ее три сотни фунтов, соступила на землю так, точно та была бродвейской сценой.

Одетая в платье а ля Джун Эллисон, с невинными ленточками, вплетенными в доходившие ей до плеч волосы, Жоржета была царицей лесбийской любви. Родившаяся во Франции, она прожила последние двадцать лет в Соединенных Штатах. Говорила она с французским акцентом, а голос ее, низкий, мягкий и вкрадчивый, казался пропущенным через машинку для изготовления сливочного мороженого.

Жоржета приехала не одна. Ее сопровождали еще три исполинских размеров дамы. Милли носила платье в оборках, которое она украшала бантиками из переплетенных лентами маргариток, а Хэнк и Йо-Йо, облаченные в комбинезоны, клетчатые рубашки и крепкие башмаки, смахивали на крутых дальнобойщиков.

Автобус Жоржеты был не простым автобусом. Как выяснилось, он представлял собой мобильный центр дзенской медитаций и холистического целительства. В 1969-м американские буддисты, разъезжающие по стране в собственных храмах психоделических медитаций и целительства, были немалой редкостью, что лишь добавляло этой женщине экзотического обаяния.

Я извиняющимся тоном сказал Жоржете, что все комнаты у нас уже распределены и заказаны, не осталось ни одного свободного квадратного дюйма. Не важно, ответила она. Все, что ей требуется, — это место, на которое можно поставить автобус.

Единственным в мотеле еще не занятым пространством был кусок земли за театральным амбаром, задняя стена которого, как, впрочем, и пол его, опасным образом покосилась. Я не видел причин, по которым автобус Жоржеты не мог бы провести там месяц или около того. Заодно бы и стену подпирал. И храм на колесах занял этот не самый лучший участок уайтлейкской недвижимости. Вполне возможно, что он был первым в округе Салливан лесбийским буддистским храмом.

Как только четверка женщин обосновалась на нашей земле, нам стало ясно, что присутствие их — это истинное благословение свыше. Прежде всего, они не делали никакого секрета из своих сексуальных предпочтений. Они даже заводили с людьми разговоры о достоинствах феминизма и лесбийства, о мифологических корнях однополой любви. Я так обрадовался встрече с родственными душами, что вернул этим дамам арендную плату и предложил им спустить шины их автобуса и остаться у нас навсегда.

Жоржета и ее подруги были столь совершенными образцами единения со своей сексуальной ориентацией, ее мирного приятия, каких я никогда еще не встречал. В отличие от стандартного гея, которому приходилось внимательно приглядываться к другим мужчинам, прежде чем он обнаруживал перед ними свои сексуальные предпочтения, Жоржета говорила о них каждым своим движением и жестом. Всякий, кто сводил с ней знакомство, уже через пять минут знал, что она лесбиянка, — даже гомофобы. Она же была со всеми очень мила. Она никогда не сердилась, ни к кому со своей лесбийской любовью не лезла. Напротив, Жоржета относилась к своей ориентации спокойно и непринужденно, отчего и все другие чувствовали себя непринужденно в ее обществе. Она оказалась великолепной учительницей для гея, которому пришлось всю свою жизнь таиться от людей. А то, что она была женщиной, учебу лишь облегчало. Мне доводилось увлекаться мужчинами, которые жили в ладу со своей гомосексуальностью, и это лишь здорово осложняло мою жизнь. А на Жоржету я мог смотреть глазами, не замутненными никакими желаниями. Жоржета была тем, что в мифологии называется «великой матерью» — земной богиней, женщиной, наделенной волшебной силой и сведущей в буддизме и целительстве в такой же мере, в какой она сознавала, как важно для человека быть самим собой.

Разумеется, все эти качества обращали Жоржету в магнит для собравшихся в «Эль-Монако» геев. Людей тянуло к ней главным образом потому, что в рядом с Жоржетой им не приходилось никем притворяться. Для этого им и усилий никаких прилагать было не нужно — само присутствие Жоржеты отменяло нужду в притворстве. Она была до того честна, так открыта, спокойна и сосредоточенна, что пробуждала такие же качества и в других.

И, может быть, самым лучшим из всего было то, что Жоржета и ее подруги любили меня и любви своей не скрывали. Эти решительные, отважные, честные женщины находили меня не только привлекательным, но и человеком, достойным и добрым по самой его сути.

Однажды мы с Жоржетой разговаривали с глазу на глаз. Мы сидели в шезлонгах рядом с ее автобусом, в тени что-то шептавшей сосны.

— У меня есть для тебя хорошая новость, Эллиот, — сказала она.

— О, и какая же?.

— Вчера ночью мы с девочками сняли с тебя проклятие.

— Что вы сделали?

— Мы сняли с тебя проклятие, Эллиот, — повторила она. — Проклятие, которое мешало тебе стать самим собой.

— Я не понимаю, Жоржета. О чем ты?

— Что-то, происшедшее в твоем прошлом, наложило на тебя проклятие, — сказала Жоржета. — Проклятие, из-за которого ты себя возненавидел. Я видела это в твоей ауре. Вокруг твоего затылка и вдоль позвоночника висел сгусток черной энергии. Она мешала тебе принять себя, осознать и принять все то, чем ты на самом деле являешься. Вчера ночью мы с девочками общими усилиями изгнали ее. Сейчас черная энергия покидает тебя, а скоро от нее и вовсе ничего не останется. Это займет некоторое время, однако ты будешь с каждым днем становиться все счастливее и счастливее. Ведь тебе уже стало легче, правда?

— Рядом с тобой мне всякий раз становится легче, — ответил я. — Но я и вправду всегда казался себе проклятым. Я даже название для этого придумал: «проклятие Тейхбергов».

— Ну да, конечно, ты интуитивно знал это. Однако теперь проклятие над тобой больше не тяготеет, и ты сможешь реализовать твой истинный духовный потенциал.

— Что же, это хорошо, — сказал я. — Да только я атеист, Жоржета.

— Мы, буддисты, говорим, что наверху, над нами, нет существа, которое можно назвать Богом. Мы говорим, что есть только жизнь, и она продолжается бесконечно. Мы верим, что жизнь — это школа, что мы возвращаемся в нее ради новых уроков и для того, чтобы разрешить нашу карму. Карма это просто другое название связи между причиной и следствием. Творя доброе дело, ты создаешь хорошую карму. Совершая ошибку или дурное дело, создаешь тяжелую карму. А ты совершил множество добрых дел, Эллиот. Просто оглянись вокруг. Посмотри, что ты помог создать. И все это хорошая карма, друг мой. Да и пора уже было тебе избавиться от твоего проклятия, разве нет?

— Да, — сказал я и, поднявшись из шезлонга, обнял ее. По лицу моему текли слезы. Какое из совершенных мной добрых дел привело в мою жизнь эту богиню? В тот миг для меня было не важно, верил я в существование проклятия Тейхбергов или не верил, освободился от него или нет. Жоржета видела меня насквозь, видела самые темные мои стороны, и все-таки любила меня. А никакого другого целительства мне и не требовалось.

После того разговора с Жоржетой я начал все чаще и чаще думать о том, что пора мне открыться родителям. Мне хотелось сказать им, что я гей. Я должен был сказать им — и миру, — кто я, на самом деле, такой. Просто для этого нужно было найти подходящий момент.

Между тем, у меня на глазах начали разворачиваться события совсем уже странные. Папа и Жоржета обратились в закадычных друзей. Собственно говоря, они едва ли не влюбились друг в дружку, и уж папа-то явно искал ее общества. Они о чем-то подолгу разговаривали наедине. Я приближался к автобусу и видел их сидящими в шезлонгах, беседуя. И что меня поражало, они явно изливали друг дружке душу. Нередко я заставал их хохочущими. А в других случаях видел, как Жоржета что-то тихо втолковывает папе, а он кивает, соглашаясь. Удивительное было зрелище — ни разу в жизни я не видел папу ведущим с кем-либо задушевный разговор. И вот пожалуйста: он сидит рядом с Жоржетой, обменивается с ней шуточками и анекдотами, или же слушает ее и согласно кивает — так, точно она делится с ним какой-то глубокой истиной. Каждый раз, увидев их беседующими, я старался удалиться, оставшись не замеченным ими.

И что самое поразительное, когда Жоржета, папа и я сходились вместе, отец словно пытался передать мне что-то — взглядом или, как сказала бы Жоржета, посредством своей ауры. Ошибки быть не могло: он давал мне понять, что любит меня. Он вдруг размякал и смотрел на меня с гордостью. Собственно, это происходило в течение всего лета, — вернее сказать, с той минуты, как у нас появились Майк Ланг и компания. И все же особенно любящим отец становился, когда рядом с нами находилась