— Моих людей? — переспросил я. — Коренных уайтлейкцев нельзя считать людьми — ни моими, ни чьими-то еще.
Некая еще продолжавшая функционировать часть моего мозга поняла, что способность следить за своими словами я уже напрочь утратил.
Я пустился в рассуждения о бессмысленности любых пресс-конференций в нашей чудовищных размеров вселенной, в которой постоянно что-нибудь да происходит, большое или малое; о том, что все мы — лишь свидетели этих событий, одно из которых, малое, но волнующие, разворачивается вот в эту самую минуту в «Кумушкиной блинной», где собрались столь симпатичные, но столь озабоченные люди. Я уже собрался спросить, удалось ли им сегодня что-нибудь скушать, но мне помешал новый докучный вопрос.
— Готовы ли вы к решению проблем санитарного характера, которые неизбежно возникнут, если на концерт соберется сто тысяч человек? И как вы собираетесь кормить такое количество людей? — спросил один из журналистов.
— Выдающиеся леди и джентльмены из прессы. Вы являетесь представителями высокочтимой профессии, уступающей в том, что касается долговечности и почтенности, лишь старейшей из профессий нашего мира, а все мы знаем, что она собой представляет. — Произнеся эту чушь, я возвел брови, заговорщицки улыбнулся и хихикнул. — Позвольте мне внести окончательную ясность в некоторые вопросы. Фестиваль арендовал «Эль-Монако» до конца сезона, вследствие чего мотель будет исполнять роль его штаб-квартиры и дочернего отделения. И, раз уж вы здесь собрались, я хочу воспользоваться этой редкой возможностью и сообщить о том, что в следующем году моя мама возведет на этом месте двухсотэтажный небоскреб с вращающимся оздоровительным клубом и конференц-залом Организации Объединенных Наций на восемьдесят пятом этаже. Приглашаю всех вас посетить великолепный пресс-центр, который мы откроем в нашем небоскребе специально для случаев, подобных нынешнему. Пока же, поскольку мне еще предстоит сегодня застелить около тридцати постелей и прочистить дюжину унитазов, наша пресс-конференция завершается. Вынужден с вами проститься.
Репортеры еще переглядывались, вытаращив глаза и разинув рты, а я уже грациозно выплыл из блинной. Переступая порог, я краем глаза увидел Майка Ланга, взиравшего на меня с одобрительной улыбкой.
К последней неделе июля полиция увеличила оценку будущего числа зрителей — теперь их прибывало по десять тысяч человек каждодневно. В определенные часы суток она выделяла для едущих в Бетел по 17Б две специальных полосы. А на ферме уже собралась колоссальная толпа — куда большая, чем мы рассчитывали. Там вырос палаточный город, огромное, многоцветное людское море быстро заполняло собой восемьдесят акров, которые отвел для него Макс.
Сразу после моей пресс-конференции в «Эль-Монако» прикатили представители главных сетей вещания. Предвидя их появление, Майк Ланг заранее попросил мена зарезервировать три комнаты для людей из главных служб новостей — «Эй-Би-Си», «Си-Би-Эс» и «Эн-Би-Эс». Он оплатил эти комнаты вперед. И разумеется, все три сети пригнали сюда тяжелые грузовики с приемными тарелками и антеннами. Они въехали на нашу парковку, точно берущие стратегически важную высоту танки. И вскоре поведали миру о том, что в Уайт-Лейке происходит нечто беспрецедентное. Разумеется, это лишь увеличило приток людей и автомобилей.
Проехать по городу на машине стало невозможно. Люди шли в магазины, рестораны, к озеру, где они купались голышом и загорали. Некоторые ехали — верхом на лошадях, на мотоциклах, мотороллерах, велосипедах. Куда ни повернись, взгляд повсюду утыкался в толпу и казалось, что по каждой улице города прогуливаются хиппи.
Поскольку «Эль-Монако» был штаб-квартирой фестиваля, да и стоял прямо у озера, люди обращались к нам за всякой своей нуждой. Одним требовалось место, в котором можно было бы отлежаться после трудной дороги, другим лекарства, которые на ферме Ясгура раздавались бесплатно. Кто-то просил помочь найти приехавших отдельно от них друзей, кто-то — определиться с направлением. Однако все происходило очень мирно.
И тем не менее, само количество понаехавших в Уайт-Лейк людей приводило в ужас или просто злило многих местных жителей. И они начали демонстрировать свое недовольство Тейхбергами, совершая акты вандализма, поначалу не выходившие за рамки обычных провинциальных шалостей. Кто-то пробирался ночами в мотель и рисовал свастики на стене Президентского крыла. Затем стали появляться добродушные надписи наподобие: «Грязные, вонючие жиды, мы сожжем ваш мотель». Каждое утро папа, вылезая из постели, брался за банки с красками и кисти и замазывал эти появившиеся за ночь произведения искусства.
Разумеется, упражнения в стенной росписи были не единственной кампанией, организованной достойными жителями Уайт-Лейка. Другой стал бесконечный поток устных поношений, продолжавший изливаться на нас и после того, как фестиваль завершился, а хиппи уехали восвояси. Одним из первых обрушившихся на нас христианских воителей стала Белла Манифелли, крупная женщина в проволочных бигуди, имплантированных в ее черепную коробку хирургическим способом. Белла многие годы прожила в соседствующих с нашим отелем меблированных комнатах, и окно ее выходило на озеро. Как-то под вечер она посетила нашу маленькую контору в обычном своем обличии: бигуди, домашний халат и шлепанцы — дабы выразить безмерное неудовольствие, которое вызывал у нее «Эль-Монако» вообще и я в частности. Собственно говоря, она не питала никакой приязни ко всем Тейхбергам и, чтобы выразить свои чувства, наделяла нас самыми разными кличками: коммунисты, убийцы, либералы, христопродавцы, подонки, пидоры, автобусные воры и, разумеется, — это было худшее слово в ее словаре — жиды.
У Беллы имелись связи, уведомила нас она. Она обладала властью. Ее сын, заявила Белла, занимает важное место в суде Хобокена и живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры.
— Если вы, жиды, не отмените фестиваль, я позвоню сыну за его счет! Говорю вам, у меня есть связи. Спросите в Уайт-Лейке кого хотите, я слов на ветер не бросаю! Это мое последнее предупреждение! Жидов в округе Салливан и без вас хватает, а извращенцы нам вообще не нужны!
Увы, это не было последним словом Беллы, как, собственно, не было и первым. В течение предыдущих пяти лет она регулярно, раз в неделю, навещала мой бар. Брала пиво, большой сэндвич и усаживалась у самого входа. И, набив рот, поливала дурными словами каждого, кто проходил мимо нее, да так, что, когда она распалялась окончательно, изо рта ее летели ошметки сэндвича. «Я все вижу, я знаю, зачем вы устроили тут ваш жидовский отель. В баре проститутки! В спальнях проститутки! На шоссе проститутки! Везде сплошные проститутки! Вот я позвоню моему сыну-судье, который живет дверь в дверь с двоюродным братом Фрэнка Синатры. Я расскажу ему, что творится в вашем „Эль-Монако“, и тогда вас закроют да еще и спалят дотла! Почему вы не едете туда, откуда заявились?»
После чего Белла покидала бар под громовые овации всех, кому посчастливилось находиться в нем в это время. И отправлялась домой, взбудораженная и немного хмельная.
На этот же раз она пришла, чтобы предупредить меня: если я не отменю фестиваль, меня ждут пренеприятнейшие и очень скорые последствия. И, верная своему слову, Белла ухитрилась наслать на нас моровое поветрие — инспекторов. Нам начали вдруг дышать в затылок санинспекторы, пожарные инспекторы, инспекторы, следящие за чистотой воды и воздуха. Каждый, кто имел право хоть что-нибудь да инспектировать, стучался в дверь «Эль-Монако». Соседи жаловались любым, каких им удавалось найти, представителям власти, обвиняя нас в нарушении каждого мелкого постановления и предписания, какие им удавалось припомнить. Мы нарушали границы чужих владений, мы были огнеопасны, мы были опасны для нравственности и здоровья. И самое возмутительное — именно мы понапустили всех этих хиппарей в Белое озеро. А они купались в нем голыми, предавались в воде блуду, да еще и, Господи помилуй, мылись после этого с мылом. Разумеется, таковые их поступки загрязняли озеро. А проведя на нем день, хиппари расходились по кинотеатрам и многие из них просто околачивались без всякого дела у входов, мешая почтенным, богобоязненным христианам получать удовольствие от фильмов.
Поначалу мы пытались как-то договариваться с инспекторами. Скрывать нам было нечего — кроме, разумеется, не работающих кондиционеров и телевизоров, да того малозначительного факта, что в мотеле, способном принять самое большее двести человек, проживало теперь пятьсот. Инспектора составляли протоколы и требовали немедленно все исправить — в том числе и выгнать на улицу три сотни избыточных хиппи. В ответ я грозил им судебными исками, что вызывало у инспекторов лишь здоровый смех. В конце
