круглые сутки. Домой он приходит пьяным, орет на маму и на всех остальных. Деньги у него, конечно, есть, но больше ничего. Я так жить не хочу. Города умирают, друг, понимаешь?

— А вот мне нужен город, — сказал я. — Это единственное место, где меня когда-либо принимали за своего.

— Человек должен сам принять себя, внутренне, иначе ему своего места не найти, — сказал он так, как может сказать только человек двадцати одного года — прямо, прозаично и при этом немного претенциозно. Однако слова его попали прямо в мое больное место.

Каждое утро вудстокцы, прежде чем отправиться на ферму Макса и заняться подготовкой к концерту, приходили в нашу блинную, что позавтракать тем, что состряпал в этот день папа. Как правило, они ограничивались английскими оладьями и кофе, однако меню наше читали с удовольствием. И к большому моему удивлению и радости, юмор его до них доходил.

— Послушай, Эллиот, — окликал меня кто-нибудь из них. — Я нынче оладьи Этель Мерман попробовал. Дороговаты, конечно, Эллиот, но недурны.

— До чего же мне нравится стряпня Барбры Стрейзанд, — говорил другой, — только у меня от нее нос закладывает, понимаешь?

Посмеивались вудстокцы и над моими плакатиками, причем многие сразу понимали: они были отдушиной, без которой я не перенес бы долгие годы мотельного безумия.

Один из этих ребят просто ошеломил меня, когда спросил, всего лишь наполовину шутливо:

— Когда ты покажешь нам в твоем контркультурном кинотеатре «Короля червей», а, Эллиот? По- моему, самый подходящий для такого места фильм, нет?

Ставший культовой классикой фильм «Король червей», вышедший на экраны в 1966-м, рассказывал о солдате, который, спасаясь во время Первой мировой от немцев, прячется в сумасшедшем доме. Оказавшись там, он пытается освободить его узников — и это ему удается, но не раньше, чем он и сам малость трогается умом.

— Это история моей жизни, — ответил я.

«Эль-Монако» вдруг ожил. Захудалый третьеразрядный мотель обратился в центр вселенной. И я всем нутром моим чувствовал, что обменяв украшенных начесами кумушек из Бронкса, Бруклина и Лонг-Айленда на живописных хиппи, я словно родился заново. Впервые в жизни, я чувствовал, что меня понимают. Эти люди знали, кто я. Знали, что такое «контркультурное кино», могли оценить китчевое меню «Кумушкиной блинной»; они знали, кто такой Эдвард Олби; им не нужно было объяснять, что чувствует не понимаемый никем человек. Среди них были люди, которых волновала экология и гражданские права меньшинств. Они любили музыку, искусство и тихую жизнь. Мне стало ясно, что устремления их выходят за пределы успеха и того, что называется «делать деньги». Я оказался в обществе мне подобных и это меня бодрило.

Во второй половине одного из тех дней, всего через несколько суток после объявления о фестивале, я поехал на ферму Макса Ясгура. Ярко светило солнце, по чистому небу плыли редкие кучевые облачка. На земле Макса уже обосновалось две или три тысячи человек. По периферии фермы выросли походные палатки, вдоль границ ее замерли фургончики и легковушки. Люди переходили с места на место, разговаривая, заводя знакомства. Тем временем, на одном из краев фермы возводился помост для исполнителей и динамиков. На территории ее работало, подготавливая концерт, несколько сот человек.

Возвращаясь от Макса, я проехал мимо Белого озера и купавшихся в нем голыми людей. Они были спокойны и веселы. Навстречу мне текли, направляясь к ферме Ясгура и Бетелу, машины. Заглядывая в них, я видел мужчин с женщинами, мужчин с мужчинами, женщин с женщинами. Кто только ни ехал на концерт — мужья, жены, «нормальные» люди, геи, приверженцы строго целомудрия, би- и трисексуалы, трансвеститы. Многие улыбались мне, проезжавшему мимо, махали ладонями, и я улыбался и махал ладонью в ответ. Между нами словно текли легкие любовные токи. В моей душе царило спокойствие и даже мир. Я был частью этих людей, огромного человеческого моря. Все они съехались сюда ради трех дней музыки и, если нам повезет, любви. И в конечном счете, это, быть может, самое лучшее, на что вправе надеяться каждый из нас.

Я въехал на территорию «Эль-Монако», поставил «бьюик» на место и пошел к моей конторе. Навстречу мне выбежал один из молодых помощников Майка Ланга.

— Вот и ты, — сказал он.

— Нукаконовсе? — спросил я, радуясь тому, что овладел новым жаргоном.

— Местная публика закопошилась. Сюда понаехали журналисты, скоро их станет еще больше. Майк хочет, чтобы ты дал пресс-конференцию.

— Ты шутишь?

— Нет, — ответил он. — Она уже назначена, Эллиот.

Пресс-конференция была назначена на следующий день. Поскольку я должен был предстать пред журналистами, а мне никогда еще ни на какую тему публично выступать не приходилось — разве что на моих фестивалях, собиравших не больше десятка человек, я счел благоразумным, приготовляясь к этому важному событию, немного расслабиться. Я выкурил для этого, ну, не знаю, может, с полдюжины косячков, но быстро, один за другим.

В то утро, позавтракав и прочистив с десяток унитазов, я направился прямиком в мой танцевальный бар, где тусовалась команда вудстокцев и всякого рода проезжая публика. Там я скрутил себе большой косяк и несколько косячков поменьше, продолжая, между тем, углубленно размышлять о том, что мне следует сказать миру через посредство высокопоставленных фигур, коим предстояло собраться на пресс- конференцию. Ничего мне в голову не приходило. Оставалось надеяться, что, когда настанет время, травка одарит меня вдохновением.

Пресс-конференция состоялась в «Кумушкиной блинной». На мое счастье, пришли на нее только представители местной прессы. Видимо, важные шишки были еще в пути.

Журналистов собралось человек шесть или семь. Большая их часть представляла газеты округа Салливан — Бетела, Уоллкилла и Монтичелло. Остальные работали на местном радио. В глубине комнаты с удобством расположился одетый, как и всегда, в джинсы, жилетку на голое тело и сандалии Майк Ланг и спокойная улыбка его говорила о том, что мир устроен хорошо и правильно.

Первый вопрос касался моего разрешительного свидетельства.

— Имеется ли у вас законное разрешение на проведение концерта в Уайт-Лейке? — спросил один из журналистов.

Я постарался принять вид достойный, однако чувствовал, что марихуана играет и резвится во мне, и что моя связь с реальностью понемногу ослабевает.

— Пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого августа у нас здесь состоится фестиваль музыки и искусства, — начал я. — Это всего лишь очередной летний фестиваль, один из тех, которые я провожу ежегодно и которые уже обратили Уайт-Лейк в поистине международный культурный центр, каким он является, — о чем и свидетельствует тот факт, что вы, восхитительные леди и джентльмены из прессы, собрались здесь, чтобы его освещать. Я горжусь тем, что в течение последних десяти лет был художественным руководителем этих фестивалей, и надеюсь, что…

Я только еще разводил пары, а журналист уже самым невоспитанным образом перебил меня.

— Имеется ли у вас законное разрешение на проведение концерта в Уайт-Лейке? — снова спросил он.

Ах да, я же не ответил на его вопрос. Не распускайся, — сказал я себе.

— Ну, конечно, — произнес я, стараясь вернуть себе утраченное достоинство. — Я же президент Коммерческой палаты Бетела. Разве такой видный городской деятель, как я, стал бы устраивать фестиваль, не имея на то необходимого разрешения?

Последний вопрос был чисто риторическим.

— А вам известно, что по последним оценкам полиции на фестиваль соберется от девяноста до ста тысяч человек? Во что, по мнению ваших людей, могут обратить Уайт-Лейк сто тысяч хиппи?