есть, такой и есть и другим быть не обязан. Радуйся этому, друг. Люби это. Мужчины освободились от ролевых моделей наподобие Уорда Кливера, женщины — от манеры одеваться и краситься, присущей Джейн Кливер[4]. Если мужчине нравилось насвистывать на ходу — он насвистывал. Если женщине нравилось демонстрировать всем свою сексуальность — она ее демонстрировала. Если кто-то из них был геем, он был им в открытую. И мне начинало казаться, что геи были повсюду.

Вечерами члены команды Вудстока сходились в моем танцевальном баре, чтобы выпить за свои дневные успехи и за предстоящий концерт. Музыкальный автомат работал всю ночь, люди танцевали до тех пор, пока не решали, что одежда служит им помехой, после чего ускользали из бара в комнату одного из них или в какой-нибудь удаленный уголок мотеля. Безвозмездно работавший на строительстве сцены Зиппи Макналти походил на светловолосый вариант Супермена. Зиппи, не таясь, давал всем понять, что он вполне может оказаться геем. В том, что касалось моих отношений с мужчинами, я в Уайт-Лейке все еще оставался до крайности осторожным, если не скрывал их полностью. Однако молчать, глядя, как Зиппи в его джинсах в обтяжку и футболке движется по бару — это было выше моих сил. «Да какого черта» — сказал я себе.

— Вообще-то, здоровенные башмаки, в которых ты приходишь со стройки, меня не заводят, — сказал я ему. — Но если бы я был мазохистом, неравнодушным к крепким мужикам в грязных ботинках, я бы уговорил тебя пойти со мной в бунгало номер два и полюбоваться моей коллекцией хлыстов, кожаных строп, крюков и цепей, свисающих с потолка.

— Веди меня, друг мой, — ответил Зиппи. — Твои слова — музыка для моих ушей.

Так начались наши регулярные встречи, во время которых бунгало номер два, ночь за ночью, ходило на своих сваях ходуном. Впрочем, Зиппи был не единственным моим гостем. Вудсток сильно смахивал на приземлившийся в наших краях НЛО, из которого в застегнутый на все пуговицы городок Бетел высыпали сексуально раскрепощенные пришельцы. Я четырнадцать лет просидел в нем, как в чулане, задыхаясь. Теперь же Майк Ланг распахнул дверцы чулана и выпустил меня прямиком на буйное празднество секса, наркотиков и рок-н-ролла.

Боб и Джим были однояйцевыми близнецами. Бродвейские танцоры, они обладали всем, что необходимо для этой профессии — ухоженными телами, красивыми лицами и ногами, позволявшими им словно летать по воздуху. По вечерам, поглотив изрядное количество пива и выкурив столько косячков, сколько я мог предоставить в их распоряжение, они принимались танцевать — сначала на полу бара, а там и на стойке. Если же им случалось разойтись по-настоящему, они угощали нас стриптизом, раздеваясь до трусов. И видит Бог, у них было что прятать в эти трусы. Как-то ночью, напившись, накурившись и натанцевавшись, я отвел Джима (или это был Боб?) в сторонку и сказал:

— Будь я педиком, я бы с удовольствием полил твои смачные булочки кремом.

В ответ Джим взял меня рукой за лицо, раздвинул мои губы и поцеловал с алчностью оголодавшего льва. Все в баре разразились аплодисментами и хохотом.

И тут я увидел краешком глаза маму… смотревшую на меня! Она прижимала ладонь ко рту, глаза ее были широко раскрыты, их наполняла увиденная только что картина. Я и забыл, что в эту ночь папа и мама обслуживали в баре столики и управлялись с кассовым аппаратом. И вот теперь пораженная ужасом мама повернулась кругом и убежала в подвальное помещение, и больше я ее до конца той ночи не видел.

Сознание мое зарегистрировало происшедшее, однако мною владела такая похоть, — да и рука Джима сжимала мое лицо с такой силой, — что ни о чем другом я думать попросту не мог. Однако в это мгновение два мира — Уайт-Лейка и Манхэттена — внезапно соединились и что-то во мне сказало: это правильно.

Словно только того и ждавший Боб подскочил к нам и громогласно потребовал: «Дай и мне попробовать!». Он отнял мое лицо у Джима и поцеловал меня точно таким же голодным поцелуем. Теперь аплодисменты и хохот стали еще более бурными.

— Пап, подмени меня сегодня у кассы, — попросил я отца. А затем Джим, Боб и я направились, приплясывая, к хижине номер два, чтобы всю ночь исполнять там танцевальные номера в постановке Боба Фосса. «Любовь на Бродвее!» — раз за разом ликующе восклицал я.

В Нью-Йорке я предавался сексу преимущественно втайне и нередко в гей-клубах наподобие «Моего древка». Геи не решались флиртовать или демонстрировать привязанность друг к другу на публике, за это их могли арестовать или, и того хуже, избить. Опасения подобного рода заставляли нас запираться в наших внутренних чуланах страха и стыда. Однако, когда появились вудстокцы, оказалось, что все и каждый из них, включая и геев, флиртуют со всеми прочими, — и даже средь бела дня.

Хэнк был мускулистым чернокожим парнем ростом примерно в пять футов и десять дюймов. Он родился и жил в штате Нью-Мексико, а услышав о фестивале, бросил все, сел в машину и покатил прямиком в Бетел, где устроился даровым рабочим на строительство сцены. В какой-то из дней я заправлял наш бассейн дешевым дезинфицирующим средством, и тут ко мне подошел Хэнк, спросивший, нельзя ли ему поплавать.

— Можно, — ответил я, указав, впрочем, на плакат, гласивший: «Правила пользования бассейном. Спасатели отсутствуют. „Эль-Монако“ не несет ответственности за потопление, за писающих в бассейне детей и за все остальное, что может случиться в воде. Вы плаваете на свой страх и риск.»

— Насчет плавания голышом тут не сказано, — заметил Хэнк.

— Нет, ничего такого список запретов не содержит, — согласился я.

Хэнк сложил на краю бассейна джинсы и футболку и прыгнул в воду, войдя в нее, точно нож. Ух ты, думал я, глядя, как вода омывает его совершенное, поблескивающее тело.

— «Эль-Монако» предоставляет любые массажные услуги, в том числе и с использованием масла, каждому черному богу, который купается голышом, позволяя всем любоваться водой, поблескивающей на его мускулистом, крепком теле, — сообщил я плавающему Хэнку.

Он остановился и, вертикально держась на плаву, повернулся ко мне:

— Хмм. Белые чуваки меня не часто массируют.

Похоже было, что он обдумывал такую возможность, — а может, и просто разыгрывал меня. Наверняка я сказать не мог.

— Мой первый чернокожий изнасиловал меня, когда мне исполнилось десять, — сказал я. — И продолжал насиловать до двенадцати. Все происходило в подвале моего дома. Ему было лет двадцать. А тебе сколько?

— Тебя что, возбуждают черные? — спросил он.

— Нисколько, — ответил я. — Ну, может, когда они берут меня силой. Мне так больше нравится.

— Ну да, — сказал он. — Мне тоже.

Лето 69-го обратило скромное, запущенное бунгало номер два в дворец любви. Однако помимо сексуальных эскапад происходило и кое-что еще, оказавшие на меня влияние не меньшее. Поскольку наше мотельное дело оживилось, я нанял немалое число рабочих, молодых людей, сильно отличавшихся от тех, с кем мне приходилось сталкиваться прежде. Иногда меня поражал самый простой разговор с ними. И главное, я обнаружил, что многие из приехавших на Вудсток мечтают о таких вещах, о каких средний ньюйоркец — гей онр или «нормальный» — даже не думает. Однажды я разговорился с парнем по имени Стив, которого нанял в качестве прислуги и уборщика. Мы с ним стояли перед «Президентским крылом» — он только что закончил уборку комнат.

— Чем займёшься, когда все это закончится? — поинтересовался я.

— У меня отложено немного денег. Куплю земельный участок и поселюсь на нем с подружкой, — ответил он.

— И где же? — спросил я.

— Мы присматриваемся к нескольким городкам на северо-востоке Вермонта, за Сент-Джонсбери. Там красивые места, а в округе Каледония есть свободная земля.

— Но что ты там делать будешь?

— Ну, знаешь, просто жить. Построим дом, сад разобьем. А работа какая-нибудь всегда найдется, — он улыбнулся — невинно, по-мальчишески. — Заведем детишек и заживем себе, понимаешь?

— А не заскучаешь по всяким вещам, которые можно найти только в больших городах?

— Это по каким же? — спросил он. — Я вырос в Нью-Йорке, видел, как отец работает чуть ли не