находившееся в центре комнаты. Люди смеялись, бурно жестикулировали, приветствуя криками то, что происходило в середине их круга.

Протолкавшись сквозь толпу, я увидел распростертого на полу голого и бесчувственного актера Рока Хадсона. Подумать только, Рок Хадсон — королевская особа Голливуда. И вот он лежит на жестком дощатом полу и с ним обращаются самым безобразным образом. Красивое лицо его было искажено от выпитого, от наркотиков. Он казался воплощением беззащитности. Чуть приоткрытый рот, свисающие набок мокрые волосы. Хадсон лежал на спине, обнаженный, доступный для любых прикосновений — да и не только прикосновений. Человек пять или шесть выстроились в очередь и один за другим ложились на красавца- актера и делали с ним, что хотели. И все это происходило под веселые крики и улюлюканье. Хадсона обратили просто-напросто в кусок мяса, в нечто такое, что другие могли использовать, а затем похваляться этим на вечеринках, чтобы потешить свое самолюбие. Я не смог долго наблюдать за происходившим и вскоре отошел в сторону. Меня удручил не секс, а мерзостная дегуманизация человека, который полагал, что может, наконец, побыть самим собой.

Безудержность во всем была основной чертой того времени. Однако она же давала человеку возможность удержаться на плаву, особенно если он был гомосексуалистом. Без химии не проживешь, так мы тогда говорили. Наркотики и спиртное позволяли нам с большей легкостью сносить необходимость прятаться, скрывать свою подлинную личность. В этом отношении никто из нас не отличался от Роя Хадсона, ставшего в 50-х, 60-х и 70-х олицетворением гея. Хадсон вел жизнь гея с присущим ему размахом. Днем он был любимым всеми актером и ловеласом, ночью — тайным гомосексуалистом, томимым ужасом человеком. И, подобно всем нам, он нуждался в любых наркотиках и выпивке, какие только мог заполучить, ибо они помогали ему забыть о двух непримиримых личностях, которые вели в нем войну одна с другой. Он и умер-то от геевской болезни, которую я называю самонеприятием, а другие — СПИДом.

Мне казалось, что у геев имеется нечто общее с черными — и те, и другие считали, и совершенно справедливо, что большинство их бед проистекает из страха и ненависти, с которыми относится к ним общество. Именно так истолковывал я многие мои горести — во всяком случае, те, которые невозможно было списать на моих сумасшедших родителей и искалеченное детство. И именно в этом ключе воспринял я головокружительную спираль самоуничтожения, приведшую к смерти двух величайших из когда-либо встреченных мной художников — Теннесси Уильямса и Трумена Капоте.

Переехав на Манхэттен, я вскоре обнаружил, что живу в одном доме с Теннесси, прославленным американским драматургом, автором таких классических пьес, как «Трамвай „Желание“», «Стеклянный зверинец» и «Кошка на раскаленной крыше». Со временем я познакомился с ним, мы провели, делясь своими печалями, немало часов у бассейна нашего дома. Теннесси много пил, особенно после того, как лишился своего давнего любовника Франка Мерло, скончавшегося в начале 60-х. Однако, даже напиваясь, он оставался замечательным рассказчиком, я очень любил слушать его. Как-то раз я столкнулся с ним на Третьей авеню, — он стоял на тротуаре, разговаривая с Труменом Капоте. Я преклонялся перед Капоте, очень любил его и как писателя, и как уникальную личность. Он уже написал тогда «Хладнокровное убийство» и приобрел международную славу. К тому же, Капоте — человек огромного остроумия и дерзости, — умел мгновенно очаровывать собеседника.

Теннесси познакомил нас, и Трумен сказал:

— Всегда был неравнодушен к высоким, красивым молодым людям. Вы женаты?

— Нет, — улыбнувшись, ответил я.

— О Боже, мне не часто приходится встречать девственников, — сказал он и захихикал. Как я вскоре обнаружил, хихикал Трумен часто. Он походил на питавшегося кокаином Птенчика Твити из мультфильмов. Уникальное сочетание грязного старика и херувима, поселившихся в теле юноши. Меня он просто поразил.

Теннесси предложил зайти в ближайший бар, поболтать. Мы пили и разговаривали о пьесах, книгах и моей девственности. Я пребывал в полном восторге — редко кому выпадает счастье вот так сидеть и пить с двумя гигантами литературы. И не стал говорить им кто я такой — уродливый, толстый выпускник иешивы, выросший в Бенсонхерсте. Собственно, тема эта в нашем разговоре и не возникала.

Спустя несколько недель Теннесси и Трумен постучались в дверь моей квартиры. Впустив их, я мгновенно понял, что оба здорово чем-то накачались — и возможно, всем сразу. Обоих пошатывало, мысли обоих путались. Теннесси дал мне какую-то таблетку: «На-ка, прими, только не звони мне завтра утром, не жалуйся» — сказал он заплетающимся языком. И очень скоро мы трое напрочь забыли о наших горестях — обо всех до единой. Я рассказал им о моем пристрастии к кожаной одежде и склонности к садомазохизму, и Трумену сразу же захотелось увидеть меня в костюме копа. «Хочу наручники посмотреть, — раз за разом повторял он, имитируя детский, тонкий и поскуливающий голосок. — Покажи мне наручники!».

Я переоделся полицейским и предстал перед ними.

— Ты уже слюнки пускаешь, Тру, — сказал Теннесси. — Может, если отсосешь сегодня у копа, у тебя и депрессия пройдет.

И с этими словами он подтолкнул Трумена ко мне.

Трумен упал на колени, расстегнул молнию на моих брюках и проделал сказанное. А потом просто повалился на пол и отключился. Спустя недолгое время мы уже все спали на полу. Проснувшись же, налегли на «Пепси», которой эти двое запили новую порцию таблеток. Я последовать их примеру отказался, понимая, что надо все же и меру знать, однако Теннесси и Трумен принимали наркотики постоянно, — каждый отгонял таким образом депрессию.

Еще через несколько недель я, увидев у бассейна Теннесси, присел с ним рядом. Он выглядел подавленным, и я спросил, что у него стряслось.

— Пишу пьесу, а она ну никак не идет. Ненавижу ее. Уверен, критики живого места на мне не оставят. Я все переписываю ее, переписываю. Выпить не хочешь? — и он протянул мне термос, наполненный смешанным с бренди кофе.

— А как Тру? — спросил я. — В тот раз он еле-еле выбрался из моей квартиры.

— О чем ты? — спросил Теннесси. — Как это Тру попал в твою квартиру?

Из дальнейшего нашего разговора выяснилось, что о случившемся всего несколько недель назад он решительно ничего не помнит. Больше я Трумена Капоте ни разу не видел, а Теннесси через некоторое время переехал куда-то еще. Годы спустя я увидел Теннесси в чикагском театре Гудмена, на постановке его предпоследней пьесы «Предназначено на слом». Он показался мне мертвецки пьяным, одиноким, подавленным, похожим на какой-то перезрелый, раскисший и расползающийся плод. Я подумал тогда, что долго ему не протянуть — и оказался прав.

В то время я не знал многих подробностей жизни двух этих писателей — подробностей, которые хорошо известны сейчас благодаря многочисленным биографиям и фильмам о них. Впрочем, что касалось меня, Теннесси и Трумен страдали от тех же самых недугов, что угрожали разрушить и мою жизнь. Быть геем означало для человека, что где-то в глубине его души, в жизненно важном центре, который представлялся ему самой уязвимой точкой подлинной его личности, крылось едва ли не врожденное ощущение собственной преступности.

В тот период истории жизнь большинства геев, как бы талантливы они ни были, складывалась трагически. И хотя тому могло иметься множество причин с гомосексуальностью никак не связанных, большинство этих людей были лишены возможности найти исцеление или спасение в долгой и прочной любви. А ее альтернатива — промискуитет, ненависть к себе, спиртное и наркотики — хоть и давала недолгое избавление от всех бед, вела, как правило, к саморазрушению, как то и случилось с Теннесси Уильямсом и Труменом Капоте.

Впрочем, неразборчивыми в связях были далеко не все, как не все и кипели от гнева. На самом деле, многие геи и лесбиянки поддерживали долгие, наполненные любовью и преданностью отношения. Многим удавалось преодолеть гомофобию и найти любовь — любовь к себе, и любовь к другому человеку. Однако и эти отношения, какими бы прекрасными они порою ни были, приходилось держать в тайне. И когда один из партнеров заболевал или умирал, тот, кто оставался жить, не имел никаких законных прав на наследство. Любовь гомосексуалистов друг к другу чистой попросту не считалась.

Нас ненавидели за то, что мы казались сексуально привлекательными людям одного с нами пола. Само наше существование считалось никчемным, а иногда и опасным. И слишком многие из нас, в том числе и я, соглашались с приговором, гласившим, что в некотором смысле мы — недочеловеки и потому не имеем