15 апреля 1897 г. Мелихово.

15 апр.

Я уже дома и оба Ваши письма получил своевременно. Все обстоит благополучно, самочувствие у меня великолепное и, если бы не надзор за мной и не ветер, который дует уже третий день, то было бы совсем хорошо. Мои бациллы поуспокоились, по-видимому, и дают себя знать только по утрам, когда я кашляю, а больше ничего.

Миша убедительно просит, чтобы Вы прислали ему его водевиль 'Ваза'. Он теперь у меня, стало быть, адресуйте 'Вазу' в Лопасню. Говорит, что экземпляр, имеющийся у Вас, это единственный.

Когда Вы уезжаете за границу? Застану ли я Вас в Петербурге, если приеду в первых числах мая? Если не застану, то не поеду, подожду до осени.

В 17 верстах от меня есть небольшой театр, освещаемый электричеством. Это в Покровском-Мещерском. Сюда 4-го июня соберутся доктора со всей губернии, около 100 человек, не считая членов их семейств. Я, ввиду электричества, решил поставить 'Ганнеле': пьеса совсем подходящая для публики, которая на 1/8 будет состоять из психиатров и на 1/2 из добрых чувствительных людей. В клиниках была у меня Озерова, и я попросил ее сыграть 4-го июня Ганнеле. Она тотчас же согласилась, но как великая артистка не замедлила поставить непременное условие: чтобы играла музыка M. M. Иванова, к которой она привыкла. Придется обратиться к другой актрисе, менее великой, так как возиться с музыкой совсем неохота. Вот что: не сохранились ли у Вас какие-нибудь бутафорские вещи, которые Вы могли бы одолжить мне для спектакля? Например, одеяния и крылья ангелов… Это все стоит не дорого, но среди моих знакомых на 50 верст нет ни одного человека, который сумел бы скроить и слепить эти штуки, а в готовом виде они нигде не продаются.

Поздравляю Вас, Анну Ивановну, Настю и Борю с праздником и желаю всех благ.

Ваш А. Чехов.

16 апреля 1897 г. Мелихово.

16 апр.

Дорогой Михаил Осипович, у меня немножко подгуляли легкие. 20-го марта я поехал в Петербург, но на пути у меня началось кровохарканье, пришлось задержаться в Москве и лечь в клиники на две недели. Доктора определили у меня верхушечный процесс и запретили мне почти все интересное.

Лидии Ивановне и Яше передайте мой сердечный привет и благодарность. Я дорого ценю их внимание и дружеское участие.

Сегодня голова болит. Испорчен день, а погода прекрасная, в саду шумно. Гости, игра на рояле, смех - это внутри дома, а снаружи скворцы.

Из 'Мужиков' цензура выхватила порядочный кусок.

Спасибо Вам большое. Крепко жму руку и желаю счастья. Сестра шлет Вам поклон.

Ваш А. Чехов.

Нет худа без добра. В клинике был у меня Лев Николаевич, с которым вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; мое я - моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой - такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что я не понимаю.

Отчего до сих пор не вышла Ваша книга? В клинике у меня был И. Л. Щеглов. Он стал лучше, точно выздоравливает. Переезжает в Петербург.

17 апреля 1897 г. Мелихово.

Лопасня, Москов. губ. 97 17/IV.

Милый друг Александр Иванович, я теперь дома. До праздника недели две я лежал в клинике Остроумова, кровохаркал; доктора определили верхушечный процесс в легких. Самочувствие у меня великолепное, ничего не болит, ничто не беспокоит внутри, но доктора запретили мне vinum*, движения, разговоры, приказали много есть, запретили практику - и мне как будто скучно.

О народном театре ничего не слышно. На съезде говорили о нем глухо и неинтересно, а кружок, взявшийся писать устав и начинать дело, по-видимому, немножко охладел. Это, должно быть, благодаря весне. Из кружка видел одного только Гольцева, но не успел поговорить с ним о театре.

Нового ничего нет. В литературе затишье. В редакциях пьют чай и дешевое вино, пьют невкусно, походя - очевидно, от нечего делать. Толстой пишет книжку об искусстве. Он был у меня в клинике и говорил, что повесть свою 'Воскресение' он забросил, так как она ему не нравится, пишет же только об искусстве и прочел об искусстве 60 книг. Мысль у него не новая; ее на разные лады повторяли все умные старики во все века. Всегда старики склонны были видеть конец мира и говорили, что нравственность пала до nec plus ultra**, что искусство измельчало, износилось, что люди ослабели и проч. и проч. Лев Николаевич в своей книжке хочет убедить, что в настоящее время искусство вступило в свой окончательный фазис, в тупой переулок, из которого ему нет выхода (вперед).

Я ничего не делаю, кормлю воробьев конопляным семенем и обрезываю по одной розе с день. После моей обрезки розы цветут роскошны. Хозяйством не занимаюсь.

Будь здоров, милый Александр Иванович, спасибо тебе за письма и дружеское участие. Пиши мне, немощи моей ради, и мою неаккуратность в переписке не ставь мне в большую вину. Я буду впредь стараться отвечать на твои письма тотчас же по прочтении.

Крепко жму тебе руку.

Твой А. Чехов. На конверте:

Ст. Кулики Сыз. Вяз. ж. д.

Его высокоблагородию

Александру Ивановичу Эртелю * вино (лат.) ** крайности (лат.)

21 апреля 1897 г. Мелихово.

97 21/IV. Лопасня, Москов. губ.

Милостивый государь

Федор Дмитриевич!

Вы собирались ко мне во вторник, а телеграмма Ваша пришла в среду утром. Полагая, что Вас уже нет в