Сознаюсь, к скандалу отнеслись неодобрительно, и я надолго лишился права посещать «Липп», запрет сняли много лет спустя, только после смерти «Месье Казеса»)[76].
Однако по милой маминой улыбке, по непринужденному тону, каким она посоветовала мне не устраивать трагедий и сосредоточиться на будущей книге, я понял, что в ее мире, в той системе ценностей, где Стендаль, Жюль Ромэн или Роже Мартен дю Гар стоят сотни пророков вроде Исайи, отрицание нашего еврейства выглядело не такой уж большой бедой. Более того, я ощутил, что какой-то частичкой души, безусловно неосознанной, потаенной, она даже немного обрадовалась и почувствовала себя польщенной…
Вот в такой атмосфере я рос, безусловно еврейской, но еврейство таилось где-то под спудом, было едва уловимо.
Нужен был духовный Шампольон, чтобы найти и расшифровать наши стертые знаки иудейства.
Так что «детской веры», особой религиозности ждать было неоткуда.
А если не из семьи, то откуда?
Не секрет, что подобная амнезия вполне могла привести мальчика-еврея пятидесятых годов к какому-либо замещению: он мог обратиться, например, в христианство.
Такое вполне могло случиться.
Тому есть немало примеров.
Франция далеко не такая светская страна, как принято думать, и ребенку, воспитанному в полном неведении о своих корнях, не так-то легко устоять перед соблазнами христианства, пропитавшего воздух, которым дышишь и который, как ему и положено, заполняет все имеющиеся пустоты. Как устоять, например, перед Паскалем? Прекрасными картинами в музеях? Музыкой Баха? И не только. Чоран как-то обмолвился, что Богу он «обязан всем», ведь соборы, названия деревень, памятники национальной истории, праздники, грехи, добродетели — все проникнуто христианством в нашей «родимой Франции», которую мы листаем и перелистываем будто книгу. Помню свое детское изумление и даже отчаяние, когда мы, собираясь на рождественские каникулы, радостно обсуждали с приятелями ожидаемые подарки. Я признался, что жду проигрыватель «теппаз», и вдруг мой лучший друг, в самом деле лучший (мы дружим до сих пор, он преуспевающий парижский банкир, странно, но, встречаясь с ним, я ни разу не напомнил ему об этой истории, ни ему, ни другим), так вот, он посмотрел на меня с изумлением и без всякого злого умысла, не желая сказать ничего дурного, просто убежденный в очевидности истины, воскликнул: «Да ты что?! Какой подарок? Не может быть! Ты же еврей! А евреи не празднуют Рождество. Никакого подарка ты не получишь». Остальные приятели, видя мою растерянность, расхохотались. Этот безжалостный смех звучит у меня в ушах и теперь, спустя пятьдесят лет, как символ иллюзорного христианства, наследия «родимой Франции», ставшего уделом тех семей, что следуют традиции и живут от Рождества до Пасхи и от Пасхи до Троицы.
Но и это еще не всё.
Все складывалось еще парадоксальнее.
Из-за обилия нюансов ситуация была невероятно, просто-таки дьявольски запутанной. Дело в том, что мои евреи-родители не утратили чувства национальной гордости, хоть и стремились всеми силами позабыть о древнем Завете, не следовали обычаям и снисходительно роняли: «бедняга», встретив еврея- ортодокса, погрязшего, по их мнению, в предрассудках. Однако, хотя они понятия не имели о Мессии, обещанном в Писании, родители весьма непоследовательно брезговали всеми, кто подпадал под презренную категорию «стыдливых евреев».
Кто же такие «стыдливые евреи»?
Это те, кто понижает за столом голос, произнося слово «еврей».
Те, что во времена Сопротивления сменили фамилию и сохранили ее, когда война кончилась.
Как тот аптекарь, родственник Жака Деррида, которого я вывел в «Комедии». Он «косил под француза», носил перекрахмаленный белый халат, гордился, что его сыновья играют в поло, и гнусаво тянул: «Ма-а-адам баронесса», обращаясь к одной из своих соседок.
В их семьях мальчику в пятнадцать лет покупали первый смокинг.
И они были настолько благовоспитанны, что никогда не говорили и не делали ничего, способного спровоцировать их друзей на антисемитский выпад.
Признаюсь, и у нас был такой родственник, типичнейший образчик этой породы, живое свидетельство или, если хотите, стигмат повсеместной болезни, которую можно диагностировать как «стыд еврея за свое еврейство». О нем старались не упоминать, а если уж говорили, то с многозначительным видом. Таким был старший брат моего отца, Арман Леви.
Бедный дядюшка Арман!
Не знаю, правда это или нет, но отец говорил, что в тридцатые годы он был членом «Огненных крестов» [77].
Отец упрекал его за то, что во время войны он отсиделся в глухой деревушке, вместо того чтобы, подобно ему, сражаться с нацистами.
После Освобождения дядюшка Арман женился на блондинке с молочной кожей, Поль де Икс, и она стала его пропуском в общество «настоящих» французов. Она заставляла нас, своих племянников, обращаться к ней на «вы». В ней не было ни красоты, ни изюминки, и отец язвил, что Арман выбрал ее только за частичку «де», чтобы, точь-в-точь как мой аптекарь, придать себе шику.
Беда никогда не приходит одна, бледная, худосочная супруга дядюшки «не подарила ему деточек», по его собственному выражению, и поэтому он, по молчаливому уговору, иногда по воскресеньям забирал нас с братом, водил в клубы «Интералье» или «Поло», в Булонский лес. Стоило только вспомнить об этих местах, как отец начинал улыбаться — сострадательно, презрительно, с оттенком тревоги: как бы стыдливый еврей не оказал на его сыновей дурного влияния…
После школьных каникул я взахлеб рассказывал, как меня потрясли витражи Шартра. Влияние Армана?
Изредка подумывал — всего лишь подумывал, — не плюнуть ли на уроки и не отправиться ли на вечеринку к приятелю-аристократу. Опять влияние Армана?
Запершись в сарайчике для инструментов в глубине сада, декламировал надгробную речь на собственную смерть, придумав себе имя, проникнутое французской мистикой. Думаете, подражал Блоку, герою «Обретенного времени», который мечтал написать роман под звучным псевдонимом Жак дю Розье, но так и не написал? Ничего подобного, тут все то же пагубное влияние Армана.
В моем желании стать скаутом (я страстно мечтал об этом с шести до восьми лет) снова виделся негодящий Арман, бывший член «Огненных крестов», супруг тети Поль, — только он был способен внушить мне подобную идею. Лечили меня радикальными средствами: в деревушке департамента Сен-э-Уаз, где мы проводили выходные и каникулы, был создан свой отряд скаутов, состоящий из моих кузенов и нас с братом, ничем не отличавшийся от «настоящих» — у нас была форма, сигнальные флажки, палатки в саду, одинаковые галстуки, флаг и походы с утра пораньше колонной по одному в деревню за хлебом.
И потом, много позже, когда отец понял, какой тип женщин меня привлекает… Деликатно скажу, что мне нравятся те, кто
В общем, христианин из меня такой же, как иудаист.
Пожалуй, христианства я чурался даже больше, чем иудаизма.
На него был наложен запрет, еще более мощный, не оставлявший никакого выбора.
Как видите, пока вместо веры зияла пустота, благодать обошла меня стороной, так же как и вас.
Теперь посмотрим, что было в Эколь Нормаль.
Студенты-евреи, все или почти все, были атеистами, членами разных группировок левацкого толка.
Были и другие — небольшая группка «тала» (на студенческом жаргоне так называли тех, кто ходил к мессе), в которую входили и философы Жан-Люк Марион, Реми Браг, Жан-Робер Армогат (будущий священник парижской епархии и ежегодный автор передовиц «Фигаро» о литургическом значении праздника Пасхи). Так вот, общаясь с этими юношами, получившими доказательства бытия Божия не от
