необходимыми от­четами по практике и с описаниями экспери­ментов, старательно заложенных нашими девчонками, мы от безысходности выпили всю хлорофилловку ? слили втихую в лаборатории спирт с вытяжкой хлорофилла из экспериментальных проби­рок, долив туда вместо спирта воды; идиоты… Не по­ мню как, но эксперименты состоялись и практику по ФР мы сдали…

Через десять лет мы со Славкой ? моим коллегой по кафедре, работали летом на АБС, он ? начальником, а я ? парт­оргом практики. Мы блюли там железную дис­циплину, объясняя студентам, что пропуск лабораторного занятия по ботани­ке или физиологии растений ? последний смертный грех, который человек может принять на свою обреченную душу перед окончательным и уже безвозвратным падением. Безжалостно пресекали попытки вечерних бдений с невинным сту­денческим выпиво­ном и, вообще, олицетворяли собой унтер–пришибеевщину с душевно–интеллекту­альным уклоном, не­зыблемый порядок и железную самодисциплину.

Заранее распределяя роли («хороший мент ? плохой мент»), мы устраивали полу­тора сотням студентов публичные разборки на утренних линейках, раздавая прови­нившимся наряды по уборке территории, прополке крапивы, выгрузке му­сора из ба­ков и т. д. Я приходил на эти линейки со своими группами после утренних орнитоло­гических экскурсий, с би­ноклем, в камуфлированной куртке и смотрел на ряды сту­ денчества подчеркнуто строгим взором. Цирк.

Поздними вечерами, завершив очередной трудовой день во славу Полевой Прак­тики, мы, когда не было чаев и посиде­лок с гитарой, играли со Славкой свою беско­нечную (на всю практику) партию в пинг–понг, записывая тысячный счет ка­рандашом на краю теннисного стола.

Как?то за одну неделю набралось особенно много всего. Студентка, спрыгивая но­чью с забора, пропорола ногу ржавым гвоздем и не могла ходить (мальчишки устрои­ли турнир за право носить ее в столовую). Потом второкурсник–шалопай не вписал­ся в темноте в дверной проем, разбив себе башку о косяк. Потом трое местных обсу­ждали что?то ночью с тремя на­шими (рваная рана кастетом)… Потом ботаники во время сбора гербария нашли на тропинке в лесочке труп мужчины средних лет. (При­бежали с трясущимися губами; вызвали «скорую», «скорая» приехала, констатирова­ла смерть, но не за­брала. Забирать должна милиция. Вызвали милицию. Приехала милиция: да, мол, мертвяк, но забирать должна перевоз­ка… Пока приехала перевоз­ка, пролежал мужик целый день.) Потом наш ручной ворон Карлуша пролетел на­сквозь два оконных стекла (с улицы внутрь столовки.

Сел на теннисный стол, встряхнулся и с интересом стал разглядывать голубова­тым птичьим глазом суетящихся на би­том стекле людей). Потом третьекурсники пой­мали?таки местного маньяка, подсматривавшего за девчонками из туалетной ямы. Скрутили его, я подхожу, а у него деформированный череп ? явная родовая травма. Все равно заставили его напи­сать начальнику практики (Славке) объяснительную за­писку (и. о. ф., прописка, номер паспорта и что делал в сортире. Ка­ково?). Потом, во время самостоятельных наблюдений, заблудились две первокурсницы, которых ис­кали всей станцией по всему окрестному лесу; на которых, как оказалось, где?то напал мужик, одну повалил, но до дела не дошло; они упилили тогда на пятнадцать километров по трассе Москва ? Рига; привез их кто?то назад на «Запорожце». Потом на помойке об­наружился ржавый артиллерийский снаряд. Позвонили в в/ч, приехал майор, сказал, что транспортировать нельзя, надо рвать здесь, эвакуирую, мол, всю АБС и окрестные дома… Оцепили помойку красными флажками, а утром приехал са­пер, посмотрел, забрал снаряд под мышку и увез.

Приколы и приключения сыпались на нас каждый день. В то лето я нашел гнездо зяблика, под которым висел повешен­ный. Дело в том, что замечательная птичка зя­блик строит свои гнезда–чашечки, всегда вплетая в их стенки не только зе­леный мох и тонкие чешуйки бересты (а в городе, за неимением бересты ? автобусные и трам­вайные билетики), но и конский волос. И вот в этом гнезде один из еще слепых птен­ чиков невероятным образом не только запутался шеей в петле конского волоса, но и вывалился из гнезда, повиснув под ним на волосине жалким трупиком и демонстри­руя на своем тра­гическом примере уникальные случайности и причуды естественно­го отбора.

Я долго лез тогда на эту сосну с полным кофром не только своих, но и напиханных мне туда чужих фотоаппаратов, по­том старательно фотографировал это уникальное природное явление. Толпа зевак стояла под деревом, со всей живостью, прямотой и утонченностью студенческого остроумия громогласно обсуждая и повешенного, и меня, сидящего из- за этого на дереве, и орнитологию, и собственную студенческую долю (под руководством начальников–некрофилов), и свое учи­тельско–биологиче­ское будущее, гадая, что произойдет раньше: я целиком свалюсь или выроню часть фотоаппаратов…

Потом пытливый первокурсник–натуралист Колюша учил меня есть личинокуса­чей. Он извлекал жирную белую личинку из?под коры, любовно обтирал с нее дре­весную труху, явно любуясь на это уникальное творение природы.

«Надо коричневую голову сразу откусить и выплюнуть: она невкусная, хитинизиро­ванная, жесткая и на зубах скрипит противно, если есть целиком. Остальное уже как раз и есть продукт, почти одни жиры и белки. Только выбирайте побелее, потому что если темный кишечник сильно просвечивает, то это, наверное, молодая или перели­няла недавно, а значит, и жировых тел у нее еще мало, не такая питательная… А на­счет паразитов не волнуйтесь, они чистые, никакой дряни не терпят внутри, если за­ ражены чем?то, сразу дохнут; в них только грегагины, а грегагины, сами знаете, в че­ловеке не живут… Сергей Александрович, будете? Как вам на вкус? Правда, похоже на кедровые орехи?»

Под испытующими взглядами собравшихся вокруг первокурсников я, с бравым ви­дом крутого утонченного гурмана, отку­сывал насекомому его «невкусную хитинизиро­ванную» голову и не моргнув глазом мужественно жевал еще извивающееся обез­главленное червеобразное тело, под завязку наполненное белками и жирами, вдум­чиво закатывая глаза и компетент­но замечая, что «вкус не гнилостный» и да, похоже на кедровые орехи (или даже ? на незрелый кокос…).

В то же лето с другой подгруппой мы изучали «альбиноса». Неожиданно наткнув­шись во время экскурсии в густом хвой­ном лесу на улетевшую у кого?то с дачи кана­рейку, сиротливо желтеющую в зловещей темноте еловых ветвей, я вооду­шевленно устроил экспромт–семинар об альбинизме и развил целую дискуссию о том, альбинос какого вида перед нами.

Остапа, как говорится, несло. Я так распалился, что не прислушался к тактичному шепоту внутреннего голоса, насторо­женно намекнувшего, что, мол, полегче… Но было поздно. Волна студенческого воодушевления редким явлением приро­ды уже пошла с моей подачи девятым валом, один из студентов притащил откуда?то духо­вушку, и мы безжалостно (хоть и безрезультатно) охотились на несчастную домаш­нюю птицу, сполна познававшую перипетии жестокого реального мира…

Честно признаюсь, мысль о том, что это ? прозаическая канарейка, почему?то не возникла у меня ни разу, хотя кана­реек я перевидал достаточно. Бывает такое ? «башню заклинило». Поэтому, когда все тот же пытливый первокурсник Ко­люша по­ведал мне в столовой, что тоже видел неподалеку нашу канарейку, мне поплохело. Живот мой скукожился до раз­мера яблока, потом сразу раздулся как арбуз, я закрыл закатившиеся, как у эпилептика, глаза, но виду не подал, вложив все свое конджо в вопрос–мольбу и мысленно воззвав: «Господи! За что Ты меня так?!» ? «Не ищи де­шевой популярно­сти» ? был ответ. С тех пор я всегда контролирую свой преподава­тельский кураж и никогда чересчур вдохновенно не вру студентам для красивости.

(Не менее тяжелый случай произошел со мной через несколько лет. В США, Ва­шингтоне, на аккуратном газончике в ста метрах от величественного купола Капито­лия, сидя на корточках в окружении своих бывших студентов, я подкармливал крош­ками от вкусного американского коржика доверчивого американского голубя, бес­толково топтавшегося в полуметре от моих ног. Сам не знаю как (сработали инстинк­ты балашихинского детства?), но я вдруг непроизвольно схватил его рукой. Причем схватил неловко ? за хвост. Шокированная буржуазная птица в смертельной панике дернулась от этой чисто про­летарской выходки и, рванувшись, стремительно улетела от меня куцым бесхвостым обрубком, а весь голубиный хвост не­лепо– унизительным букетом остался в моем кулаке.

Душа моя вылетела от стыда из тела, поднялась метров на десять вправо–вверх, и я отчетливо увидел со стороны, что сижу как дурак с голубиным хвостом в руке, а мои юные коллеги в истерике валяются на изумрудной травке под развеваю­щимися звездно–полосатыми флагами. Всегда сдержанная отличница Надя лишь попискива­ла, не в силах вдохнуть–вы­дохнуть, Кет гулко и грубо хохотал, а Стас, всхлипывая и вытирая слезы, простонал: «Вы, Маса, однако, совсем плохой охотник; ушел птица…» Я молча поднялся и отнес голубиный хвост в ближайшую урну.)