совсем низко от земли. Я еще, по­мню, все время думал, почему же она такая особенная? Может, потому, что растет немного отдельно от остальных сосен? Или, может, наоборот, она и растет отдельно, потому что особенная?

Я залезал на нее и сидел на ветвях, гладя вокруг на Волгу, на лес; вверх ? на Выш­ку; вниз ? на песок с шишками, на пятна упругих лишайников с вкраплениями тугих чешуйчатых кочанчиков «заячьей капустки». Замечательное и странное расте­ние. И название странное; ведь вряд ли ее зайцы: едят. (Став студентом, узнаю, что это ? молодило отпрысковое ? класс!)

На Кривую Сосну не только я лазил. В Едимново все на нее лазили. Все мальчиш­ки, все девчонки; все деревенские му­жики, когда мальчишками были. Залезали кто куда мог и сидели на ней, впитывая детскими душами что?то важное.

Судьба у нее такая, у Кривой Сосны; на нее и впредь все всегда лазить будут; это ее предназначение ? десятилетие за десятилетием мазать прозрачной смолой дет­ские ладони. Если, конечно, случайные заезжие люди не подпалят ствол ко­стром или пьяный тракторист не заденет трактором (хотя это вряд ли, местные мужики главное даже по пьянке соблюда­ют). А раз так, что ей еще может угрожать?

Прошло двенадцать лет, и вот мы с Маркычем приехали сюда в то пожароопасное заповедное лето. Вышка здорово по­старела за эти годы без меня. Представлявшие­ся вечными опоры, раньше наполненные силой, вобранной бревнами за десятилетия их предшествующей жизни деревьями, состарились за многолетнюю бытность свою столбами, подгнили и уже не казались незыблемыми. Перекладины деревянных лестниц местами превратились в труху, из которой зловеще­кладбищенски торчали глубоко изъеденные оспой ржавчины гвозди. Ветер в тот жаркий день дул такой, что вся эта конструкция вибрировала на нем, как готовый оторваться и улететь парус.

Как папуасы в обнимку с пальмовыми стволами, мы вскарабкались по опорам на первый пролет (все лестницы внизу уже были обломаны) и полезли выше, миновав и первую площадку, и -вторую, и добравшись наконец на заветный самый верх, кото­рый дрожал на ветру пугающей дрожью, словно Вышке стоило большого напряжения последних сил удерживать нас на себе.

Мы очень долго стояли там, не в силах отвернуться от жаркого, как из домны, вос­точного ветра, пахнущего летним зно­ем и далекими, невесть откуда, дымами; ветра, несшегося на нас от скошенных полей с уже желтыми копенками, еще не сложенны­ми в стога; от пестрящего белыми бурунами Залива, разделяющего Едимново и со­седнюю деревню Горки; от темнеющего на горизонте далекого леса, простирающего­ся до са–мого Конаково, загадочного леса без деревень, лишь с егерскими кордона­ми.

Стоя на тесной верхней площадке и осторожно опираясь на шаткие перила с пят­нами птичьего помета, я впитывал каж­дую деталь, которую ухватывали не только глаза, но и все мои прочие чувства, жадно наполняя себя тем, что представля­лось в детских мечтах много лет, для чего уже тогда было уготовано во мне особое место, но что лишь сейчас впервые проникало в меня в реальности. Я завершал в себе что?то давно исподволь ждавшее завершения, чтобы приступить к уже подпиравше­му, но еще неведомому мне новому.

Происходившая внутри меня химическая реакция была почти ощутима физически, так что вниз я слезал в каком?то полу­пьяном состоянии, которое, однако, не прибави­ло мне лихости–удали, а, наоборот, заставило опасливо пробовать каждую прогнив­шую деревяшку, перед тем как поставить на нее ногу. Я забеременел чем?то, что нужно было в первый момент охранять от встрясок или падения.

Ночевать мы с Маркычем отправились на один из островов напротив деревни. Улеглись там без палатки на поживу ко­марам, обезумевшим от неверия, что в этом голодном летнем безлюдье нашлись наконец два дурака, добровольно отдав­шихся им на растерзание.

Ночью вдруг задуло, и не успели мы облегченно вздохнуть; избавившись от назой­ливо звенящих кровопийц, как за­сверкали молнии и полил такой дождь, что нам при­шлось вскочить, втащить лодку на берег, перевернуть ее вверх дном и забраться под нее, как под крышу, спасаясь от неопасного, но все же неуютного, черного, ночного ливня, которым хлестал в темноте при всполохах молний ураганный ветер.

Проснувшись утром, ничего не понимая в первый момент от полнейшей темноты и лишь потом сообразив, что мы под лодкой, я выбрался из?под этой скорлупки, слов­но вылупившийся из яйца птенец, и, оглядевшись по сторонам на белый свет, сразу понял, что что?то в этом моем новом мире не так. Все вокруг то же, но все другое. Еще подумал тогда, не во мне ли самом изменения (так бывает, когда вдруг видишь все вокруг в новом свете, ищешь перемены снаружи, а они вну­три). Но в следующее мгновение обожгло: не было Вышки. Я вдруг понял, что значит «не верить собствен­ным глазам».

Просмотрел силуэт деревенских крыш еще раз. Потом опять в другом направле­нии. Вышки не было. Она дождалась меня вчера, но рухнула этой ночью во время грозы.

Мы поплыли на берег, и я посидел на разваленных в беспорядке серых бревнах, наблюдая, как невзрачный мужичонка, воровато озираясь, бочком, словно паучок, начал перетаскивать обломки государственной собственности в свой огород на лич­ные дрова. Я повздыхал и вытащил из бревна на память огромный кованый гвоздь.

Поэтому я и плыл в лодке грустный и счастливый, размышляя в свои семнадцать лет о вечном и бренном и строгая иво­вую ветку. И вот точно так же, как на крыльце в Павловке, у меня вдруг из этой ветки получился чижик. И само собой воз­никло ощу­щение, что он и есть мой секретный ключ к чему?то важному и что на нем нужно ла­конично выразить самое глав­ное.

Я поделился этим с Маркычем, ощущение счастья распирало нас обоих, он меня понял, поэтому, посоветовавшись, мы решили, что я должен вырезать на чижике: «МИР. ТРУД. МАИ».

Я сначала вырезал слово «МИР». Хорошее слово и легко режется. Потом слово «МАЙ». Тоже хорошее слово и тоже резать легко; даже легче, чем «МИР», потому что нет круглого «Р». Слово «ТРУД» показалось мне слишком длинным и слишком трудным для резни. Поэтому я предложил вместо него вырезать самое распростра­ненное слово из трех букв. Не в матерном, а в позитивном, вселенски–утверждаю­щем значении. В конце концов, в основе всего вечного и сокровенного у всех народов всегда лежат фаллические ассоциации, а как символ труда оно и того лучше.

Оставалась еще четвертая сторона, на которой я, в ознаменование явно ощущаю­щегося Начала Чего?то, вырезал рим­скую единицу, как и положено на настоящем чи­жике.

Маркыч одобрил мое творчество, перестал грести, мы сказали полагающиеся слу­чаю слова и торжественно предали наш символический чижик волнам на счастье всех народов и поколений…

Но на крыльце в Павловке я вырезал тогда не символический, а просто чижик. И в ответ на Димин вопрос, чем же мы здесь будем заниматься три дня, я, все еще про­должая строгать, сказал:

— В чижа будем играть.

Рассмотрев мой чижик, молчаливый, степенный дембель Петя вынул окурок и, по­качав головой, сплюнул, с безропотной покорностью судьбе утвердив:

? Совсем офигели… Ну что же делать, пошли играть.

Два из трех дней практики, буквально от темна до темна мы с маниакальным вдохновением играли в Павловке в чижа. Пришлось объяснить правила Диме, ни­когда не игравшему в чижика ни в своем привилегированном детстве, ни в олимпийс­ких тренировочных лагерях сборной СССР; поспорить немного с Хатом, который со своим сержантским опытом деда–старослужащего смешливо пытался внести в игру какие?то новопридуманные правила, предоставляющие неоправданные льготы умудренным жизнью дембелям, но все предварительное утряслось очень быстро.

Я не знаю, какие азартные игры («на человека») существуют в зонах, но мне поче­му?то кажется, что в чижа мы играли, как обреченные смертники. Было в этом что?то полностью отрешенное и от оставленного за пределами АБС привычного «гра­жданского» мира, и от самой физиологии растений, ради которой мы в эту Павловку приехали, и даже от традицион­ных мыслей о девушках и дружной конспиративной вечерней выпивке. Игра в чижа была эйфорией, самодостаточным та­инством и буй­ством, не требовавшим дополнительных раскрасок или подсветок.

Мы играли часами, охваченные неожиданно прорвавшимся мальчишеским поры­вом, лишь поочередно отбегая в стоя­щий недалеко под елками сортир, на стенах ко­торого год за годом, поверх друг друга, накапливались сакраментальные откровения газетных заголовков: «Где злоба дня сплавлена с вечностью», «Наш ответ рабам диет», «Я сам!», «Ничто не остановит поиск радости!», «Дал ли разрешение Моссо­вет?», «О личном вкладе», «Все, что есть во мне, ? ваше» и проч.

Уже совсем ввечеру, напрыгавшись в чижа до обессиленного одурения и обдумы­вая, что же делать с