Почти сразу к нам подошла очень домашнего вида женщина лет пятидесяти пяти, с мягкими чертами лица и такими же мягкими полными руками, посмотрела на нас ласково и поставила на середину стола глубокую тарелку с толстыми ломтя­ми серо­го деревенского хлеба. Что?то в этом хлебе показалось мне необычным. Я почти сра­зу понял что: он был еще теп­лый (и с хрустящей корочкой!). Мы оба накинулись на этот хлеб, не в силах устоять; не солили, не мазали горчицей, как обычно принято в столовых, потому что он был настолько вкусным сам по себе, что добавлять чего?либо и в голову не при­ходило. Я, после первого же проглоченного куска, начал жестоко икать.

? Ну что ж вы всухомятку?то? ? Та же женщина, с улыбкой посматривая на нас, ставила на стол поднос, на котором с трудом помещались две огромные миски (по­чти тазики), доверху наполненные темно–бордовым борщом. В нем было все, что должно быть у настоящего борща, ? и щедрый айсберг сметаны среди переливаю­щихся, как на поверхности бордово­го океана, золотистых шариков, и запах, который, казалось, был почти виден, и все прочее, о чем вы наверняка уже читали у классиков гастрономического жанра.

Затем мы ели шницели с пюре, и они тоже были отменными, а не наводили, как обычное столовское второе, на мысли о естественной смерти и неизбежном тлении… А на третье был неразбавленный душистый компот.

Проведя потом три месяца на озерах и болотах, собирая материал для диплома по птицам севера Вологодской области, питаясь неделю за неделей хлебом с повид­лом (чтобы не готовить) и лишь иногда балуя себя вареной картошкой (через раз ? с тушенкой или с местной копченой щукой, сухой, как сосновая кора), я не реже раза в день вспоминал тот обед…

У меня не было времени думать о стряпне, а есть хотелось постоянно. Однажды, правда, на свой день рождения я ре­шил устроить сам себе праздничный обед, раз­вел на берегу Вожеги костер, но сразу, откуда ни возьмись, появилась малю­сенькая крючконосая старушенция в повязанном по–пиратски платке и, как ведьма, коршу­ном накинулась на меня за то, что я хочу жарким летом спалить случайной искрой соседские бани. Я загасил костер и убрался подобру–поздорову. Вече­ром она при­шла ко мне и сразу, с порога, начала причитать, вытирая искренние слезы накопив­шейся за день жалости:

? Ты уж о прости меня, Серожа; мы тут смотрим всей деревней, как ты мотаешь­ся со своими птицами; девок наших не трогаешь, а я тебе и поесть?то сготовить не дала… Покушай, солдатик, вот я тебе принесла… ? и развязывает платок с огурца­ми, вареными яйцами и куском копченой свинины…

Так что, вспоминая про борщ, шницель и компот, я размазывал охотничьим ножом на волглый полежавший хлеб нена­вистное уже мне темно–коричневое непривлека­тельное повидло… Банку этого ужасного мазева, с блеклой нечитаемой этикеткой, я раз в неделю покупал в деревенском магазине, надеясь, что уж эта ? точно послед­няя и больше я за ним сюда никогда не приду. Продавщица через некоторое время стала смотреть на меня с опаской («Никто, кроме вас, не бе­рет»). И еще я вспоминал мед.

Это когда на первом курсе мы тащились однажды в Абхазии с неподъемными рюк­заками по горной дороге к заветному ледниковому озеру Амткел, я нес в руке пре­красную изумрудную ящерицу (не во что было посадить: все мешки уже были заняты змеями и жабами), и нас обогнал грузовик. Из него, остановившись за поворотом, вышел молодой местный парень и, очень смущаясь и больше глядя себе под ноги, чем на нас, с сильным южным акцентом пригласил залезать к нему в кузов («Не надо людям такое тяжелое носить…»). А когда мы проезжали ближайшее селение, он при­тормозил на улице рядом с высоким южанином в грязных ботинках на босу ногу, пыльных серых брюках, выцветшей бежевой рубахе с надорванным карманом и в огромной тяжелой черной кеп­ке. Они заговорили по–своему, посматривая на нас, и высокий, безоговорочно замахав руками, высадил нас всех ? уго­стить медом в со­тах, нарезанных огромными, янтарными, светящимися изнутри кусками («Москвичи? Вы что, ребята! Я всю войну в оккупации у русской семьи прожил! Неужели я могу вот так вас просто отпустить, да?!»). Я еще никак не мог тогда поначалу с этим медом справиться, не ел никогда раньше соты.

После Афганистана я купил на чеки машину ? престижную по тем временам «шестерку», и в моей жизни началась уже не пассажирская, а водительская полоса.

А еще позже, поступив в докторантуру и оказавшись без зарплаты, на докторант­ской стипендии, смехотворно развеваю­щейся в вихрях уже пошедшей обвальной ин­фляции, я вынужден был бомбить, подрабатывая извозом.

Я выходил с кафедры и превращался из доцента и докторанта в московского води­лу, притормаживающего около оче­редного голосующего. Я становился леваком.

Кого и куда я только не возил! Бесчисленных, торопящихся по делам, красивых и интересных москвичей.

Раненного ножом бандита ? в «Скорую». Проголосовал мне стандартно одетый в кожу парень с малоинтеллектуальным лицом, нагнулся к приоткрытому окну:

? Братан, выручай, не ровен час, помру.

Отрывает руку от живота и показывает мне полную ладонь крови. А садясь, еще мою карту Московской области под себя на сиденье подсовывает, «чтобы не закро­вянить». Подвожу его к подъезду «Скорой», хотел проводить, а он мне:

? Нет, не надо тебе в это ввязываться; и ты не беспокойся, я никому ? ничего, это меня уделали. Только вот с ножом не могу туда идти; я тебе оставлю, брось вон там в кусты, если выпишусь, заберу. ? И выкладывает мне на коврик мате­рый сти­лет с кастетной рукояткой.

Торопящихся влюбленных с цветами. Опаздывающие на свидания дамочки сред­них лет пару раз оказывались настоль­ко возбужденно–болтливыми, что торопливо выкладывали мне по дороге интим, который в иной обстановке и на товари­щеском суде не выпытаешь.

Заблудившихся иностранцев, сующих бумажки с написанным по–русски адресом и готовых меня расцеловать за объяс­нения по–английски.

Веселых недорогих проституток, со смехуечками разъезжающих либо до, либо по­сле работы.

Щупленького американца, не верящего в то, что я действительно бывал в его род­ном Гейнсвилле в центральной Флори­де (потрясающее дело ? у них там огромное озеро–болото целиком ушло под землю в карстовую воронку; гул стоял по округе несколько часов; все черепахи обсохли).

Частного шофера, которому нужно было немедленно купить колесо для «кадилла­ка» своему капризному двадцатилетне­му боссу. Он проголосовал мне у «Октябрь­ской» на Ленинском проспекте, держа в руках здоровый полиэтиленовый пакет (как оказалось потом ? с деньгами), в тот день, когда перед Васькиным днем рождения у нас с Лизой не было ни копейки, и я специально выехал ранним утром с четкой зада­чей ? набомбить ребенку на подарок и на угощение его гостям. Проез­дили с этим шоферюгой от бизнеса полдня по рынкам и толкучкам, и я заработал немыслимую по тем временам сумму, превышающую мой годовой докторантский доход; Бог по­слал…

Кооперативщиков и «челноков» ? некоторые из них пытались вести себя как но­вые русские, расплачиваясь «не глядя» заранее разложенными по разным карманам определенными и хорошо им известными суммами.

Но в ненастную, холодную или грязную мокрую погоду, возвращаясь из Москвы до­мой в Балашиху, я не брал платных пассажиров. Проезжая по шоссе Энтузиастов ав­тобусную остановку у «Кинотеатра «Слава» или у «Шестидесятой больни­цы», я зара­нее примечал среди молчаливо ожидающих фигур особо невзрачных, «простых» женщин с детьми, которые даже не обращали внимания на поток машин, озабоченно высматривая никак не приходящий поздний, переполненный ав­тобус. Притормажи­вал за остановкой, шел назад и незаметно но спрашивал:

? Вам куда?

— Нет–нет, спасибо, я… мы не можем платить.

— Куда вам?

— Нам далеко, в Новую Деревню.

? Садитесь, подвезу.

? А как же…

? Садитесь! Или вы детей специально здесь мытарите?..

Это не к вопросу о том, что я хороший или старался кому?то (или самому себе) казаться таковым. Это к вопросу о пере­мещении пассажира, собственная скорость которого равна нулю, «из точки А в точку В»…