Как у Зарудного: «Громким, сильным голосом распевает чекан по утрам и в предве­чернюю пору, сидя на каком?нибудь выдающемся предмете вроде верблюжьего чере­па, бугра, вершины куста или поднимаясь на сотню–дру­гую футов и медленно опус­каясь на распростертых крылышках, ? и далеко в пустыне разливаются милые звуки его песни, и слушаешь маленького певца с бесконечным удовольствием и благодар­ностью. Чекан в совершенстве копирует голоса всех птиц пустыни;…не довольству­ясь этим, он подражает, конечно в миниатюре, реву ишака и верблюда, ржанию ло­шади;…он передает в своей песне шум проходящего каравана, с шорохом ног о пе­сок, со стуком копыт, со скрипом вьюков и грубым смехом туркмена. Уже одна птица способна оживить излюбленный ею уголок, когда же запоют их несколько ? вся­ кий страстный любитель природы должен будет сознаться, что и глухая пустыня имеет свои заманчивые прелести». Заме­чательно. И это 1896 год…

Каменка–плясунья… Последняя птица, про которую Зарудный писал, работая над очередной книгой, перед смертью. Так и лежала на его столе запись про каменку–плясунью, когда самого Зарудного вдруг не стало: «Приведу еще несколько дополне­ний…»

Что произошло? Загадка. Как может человек, работавший всю жизнь препарато­ром, по ошибке выпить отравленную жидкость? Что бы там ни было в музее ? мы­шьяк для обработки шкур, или квасцы, или что еще. Это не то, что можно вы­пить случайно, спутав с чем?либо. Сидел, работал за столом, писал про каменку–плясу­нью, выпил случайно яд, почувство­вал недомогание, взял извозчика, поехал домой и умер там три часа спустя… Непостижимо. Воистину у каждого свой путь..

Именно так закончилась жизнь одного из самых замечательных и одаренных лю­дей начала века. Человека, которого совре–менники могли сравнить лишь со знаме­нитым Н. М. Пржевальским. Исследователя, чье имя многократно сохранено в назва­ниях десятков и десятков впервые описанных им животных. Обаятельного и внима­тельного собеседника; гостепри­имного хозяина; неутомимого путешественника; страстного и удачливого охотника; ценителя женской красоты и любителя бокала красного вина за обедом; наблюдателя, способного видеть то, что было незаметно другим. «Небольшого ростом, почти тщедушного человека, останавливающего на себе внимание разве только характерным южным типом своего лица, быстротой и гибкостью своих всегда ловких движений да открытым, детски доверчивым взглядом темнокарих глаз» (А. П. Семенов–Тян–Шанский, 1919). По–настоящему скромного характера, чурающегося популярности, известности и публич­ных выступлений. Огромного сердца, вместившего в себя бескрайнюю любовь и к российской природе, и к горам Туркеста­на, и к прокаленным пустыням Персии. Энтузиаста и гуманиста в высшем значении этих слов.

Зарудный: «Я верил в свои силы, выносливость и энергию… мне казалось, что я легко справлюсь с возложенными на меня обязательствами и вернусь с добычею, богатою во всех отношениях… Мне были нипочем ни грозные соляные кеви­ры и пес­чаные дешты, ни «бад–и-сад–бист–и-руз» (ветер 120–ти дней), порою томитель­ный и расслабляющий, ни паля­щее солнце, ни пересохшее от жажды горло, ни утом­ ленные глаза, но у меня почти всегда не хватало времени и не всегда хватало сил в тех редких случаях, когда оно оставалось. Когда мы проходили пустынями, я целый день посвящал поискам, часто бесплодным (днем в персидских пустынях нередко можно пройти целые версты и не встретить на пути ни одной пти­цы, а в тихую погоду ? не услыхать ни одного звука), и возвращался на стан со скудною большею частью добычею, и к тому же настолько утомленным, что после препарирования и укладки добытого часто положительно не был в состоянии приниматься за любопытную ве­чернюю охоту: ловлю на фонарь, поиски с ним, постановку капканов, ? и я был в от­чаянии… Когда же наш путь пролегал странами, щедрее одаренными природою, ? снова отчаяние: в несколько часов мне удавалось собрать много, пролетали целые часы за работой, садилось солнце, быстро наступали темные южные су­мерки ? и вот пропущено время, чтобы караулить крупного зверя на водопой, сторожить птиц на ночлег и искать что?ни­будь новое; а туг еще записать свои наблюдения, уложить отпрепарированное, набить ружейные патроны, приготовить себя к раннему утру следующего дня, а в награду за труд ? потеря аппетита и вместо сна? беспокойная, тоскливая дрема…» (1900).

Закончилась жизнь Николая Алексеевича Зарудного, а «…мы, осиротевшие дру­зья его, вознесем в душе высокий холм в его память, с которого нам будет светить, согревая нас и вдохновляя на работу, неугасаемый дух вечного юноши» (А. П. Семе­нов–Тян–Шанский, 1919).

«Приведу еще несколько дополнений…» ? у него всегда было больше за душой и в голове, чем он успевал написать или высказать…»

Итак, наши планы на совместную поездку с Романом расстроились по непонят­ным для меня причинам. Поэтому на сле­дующий день после разговора с ним я сидел на раскладном рыболовном стульчике на окраине Кара–Калы у обочины единствен­ного в этой части Туркмении заасфальтированного шоссе и, вместо предполагавше­гося маршрута по труднодо­ступному междуречью Сумбара и Чандыра, уныло и без­ результатно голосовал редким попуткам, идущим не на юго–запад, как мне бы хоте­лось, а на восток.

«12 апреля…. Эх, сочинить бы книжку про все те бесчисленные попутки, которым я голосовал за свою жизнь и которые меня подвозили в разных направлениях на разных дорогах нашей необъятной родины! Вот уж что воистину состав­ляет саму ткань моей судьбы, на которую все остальное понавешено, ? попутки, попутные ма­шины.

Задача: «Пассажиру нужно добраться из точки А в точку В. Скорость у пассажира ? ноль, он стоит на обочине и голо­сует. По дороге к точке В едут машины; их сред­няя скорость ? 70 км/час. Вопрос: подвезет пассажира кто?нибудь или нет? И если да, то кто и когда?»

Сколько помню себя в детстве и наши бесчисленные поездки в деревню, на охоту, за грибами, мы постоянно голосовали на дорогах. То в Калининской области, добира­ясь до Едимново, то на Горьковском шоссе (от Балашихи до Киржача). Сто­ишь, уга­дываешь, кому поднять руку, а кому бесполезно. И пытаешься представить: «Если вот этот остановит, в какой мир попадем, усевшись в его кабину?» Высокомерным дородным легковушкам в те годы вообще не голосовали. Тогда родите­ли решались голосовать исключительно грузовикам. Не все из них останавливались, но уехать не было проблемой.

Помню свое детское восторженное ощущение уже свершающегося, а не только ожидаемого путешествия, когда на под­нятую руку тяжелый грузовик притормаживал, съезжая на обочину, и останавливался немного впереди.

Потом был такой особый запах кабины и незнакомый шофер, крепко державший своими шоферскими руками огромный руль. Баранку. Мы ехали, взрослые говорили о чем?то, а я сидел рядом с водителем («подальше от двери»), чувствуй, как сильная рука слева от меня переключает рычаг загадочной коробки передач (сколько ни вы­сматривал, никакой коробки не было). Я глядел вперед на затягивающееся под